Когда Сиприано Алгор миновал последний домик деревни и взглянул туда, где стояла гончарня, он увидел, как снаружи зажегся свет в старинном железном фонаре, висевшем над дверью, и, хотя такое происходило каждый вечер, почувствовал, как отлегло от сердца, как умягчился дух, словно дом говорил ему: Я жду тебя. Почти неощутимые крохотные капельки, принесенные на невидимых воздушных волнах, осели на его лице, и скоро уже мельницы туч снова начнут сеять сверху муку дождя, и ей-богу, не знаю, как мы в такой сырости будем сушить наши миски. Сумерки ли внесли умиротворение в его душу, всколыхнулись ли в ней воспоминания о нескольких минутах, проведенных на кладбище, или – вот это можно счесть подлинным воздаянием за щедрость – так подействовало обещание подарить женщине в трауре новый кувшин, что Сиприано Алгор сейчас отрешился и от разочарования по случаю сегодняшней потери заработка, и от страха, что может лишиться его вовсе. В такие часы, когда ступаешь по влажной земле и так близко, так низко над головой нависает первая, стремительно густеющая тьма, невозможно даже про себя молоть всякую чушь насчет того, что завернули тебе половину товара или что дочка скоро оставит тебя одного. Гончар дошел до верху дороги. Врезанная в тусклую завесу пепельно-серых туч, чернела, как предписывало ей ее название, шелковица. Свет фонаря не доставал до кроны, оставлял в темноте и нижние ветви и только лежал неярким пятном на земле у толстого ствола. Там стояла собачья будка, пустующая уже несколько лет, с тех пор, как последний ее обитатель умер на руках у Жусты и та сказала мужу: Больше ни за что не будем заводить собаку. В темном проеме что-то блеснуло и тотчас погасло. Сиприано Алгор захотел узнать, что это такое было, сделал несколько шагов вперед, нагнулся и заглянул. Внутри было непроглядно темно. Он понял, что загораживает свет фонаря, и отступил в сторону. И увидел два огонька – два глаза одного пса: Или генеты, но все же скорей собаки, подумал гончар и, кажется, оказался прав, потому что представителей отряда волчьих и духу не осталось в здешних краях, а глаза у котов, как домашних, так и диких, – это всякому положено знать – и есть глаза котов, и в крайнем случае их можно спутать с глазами тигров, но взрослому тигру нипочем не поместиться в будке такого размера. Ни о котах, ни о тиграх Сиприано Алгор, войдя в дом, говорить не стал, и о том, что был на кладбище, тоже, а насчет кувшина, обещанного женщине в трауре, сообразил, что сейчас не время поднимать эту тему, и ограничился тем лишь, что сказал дочери: Там снаружи – собака, потом помедлил, словно ожидая ответа, и добавил: В будке, под шелковицей. Марта, которая только успела вымыться и переодеться и, выйдя передохнуть, присела на минутку перед тем, как заняться ужином, пребывала не в том настроении, чтобы размышлять, где бродят или сидят собаки, сбежавшие от хозяев или заблудившиеся, а потому сказала так: Лучше ее не трогать, если она из тех, кто шастает по ночам, утром уйдет. У нас найдется чего-нибудь поесть, надо бы ей вынести, сказал отец. От обеда остатки, несколько ломтей хлеба, а воды не надо, вон сколько с неба пролилось. Давай отнесу. Как хотите, отец, но учтите, что тогда ее уже никогда не отвадишь. Думаю, да, я бы на ее месте ни за что бы от двери не отошел. Марта вывернула остатки обеда в старую плошку, которую держала под плитой, накрошила туда хлеба и сверху плеснула бульона: Вот, и опять же примите в расчет, что это только начало. Сиприано Алгор взял плошку и уж собирался шагнуть за порог, когда Марта спросила: Помните, мама сказала, когда Верный околел, что больше собак в доме не будет. Помню, конечно, но, знаешь ли, будь она жива, не твой отец понес бы эту миску собаке, держать которую в доме мать больше не хотела, ответил Сиприано Алгор и вышел, не услышав, как дочь пробормотала: Может, она и права была бы. На дворе снова заморосило, запорошил тот обманный дождь, что идет да не мочит, и в воздухе опять заплясала мельчайшая водяная пыльца, искажающая перспективу, и стало казаться, будто даже белесый силуэт печи решил отправиться куда-нибудь подальше, а пикап вдруг сделался больше похож на призрак телеги, нежели на современный, пусть и не последней, как мы знаем, модели, автомобиль с двигателем внутреннего сгорания. С листьев шелковицы вода скатывалась крупными редкими каплями – одна, за ней другая – так, словно законы гидравлики и динамики жидкости, действующие за пределами этого ненадежного древесного зонтика, внутри его неприменимы. Сиприано Алгор поставил плошку с едой на землю, отступил на три шага, однако пес не вылез из своего убежища: Да быть не может, чтоб есть не хотел, сказал гончар, или ты из тех, кто себя уважает и не желает обнаруживать свой голод. Выждал еще минуту и вернулся в дом, но дверь за собой прикрыл неплотно. В щель видно было плохо, однако он все же сумел разглядеть, как из будки вылезло что-то темное и двинулось к плошке, а потом заметил, что собака – да, собака, а не волк и не кот – сперва взглянула в сторону дома и лишь потом склонила голову над плошкой, словно в знак уважения к тому, кто под дождем, пренебрегая непогодой, вышел во двор и вынес поесть. Сиприано Алгор затворил дверь, направился на кухню: Ест, сказал он. Если очень оголодал, то уж съел, наверно, улыбаясь, сказала Марта. Верно, улыбнулся в ответ отец, если нынешние псы такие же, как псы былых времен. Вскоре оказался на столе немудрящий ужин. В конце его Марта проговорила: И сегодня от Марсала вестей нет, не понимаю, почему не позвонил, не сказал хоть слово, одно-единственное, длинных речей от него не жду. Может быть, не смог к начальству обратиться. Вот бы и сказал нам об этом. Это ведь непросто, сама знаешь, неожиданно примирительным тоном ответил ей отец. И дочь взглянула на него, удивившись больше этому самому тону, чем смыслу слов: Что-то не помню, чтобы раньше вы оправдывали или извиняли Марсала. Я люблю его. Любите, но всерьез не принимаете. Всерьез не могу принять того охранника, в которого вырос тот душевный и приятный паренек, каким я некогда знавал Марсала. Он и сейчас душевный и приятный, а охранником быть не зазорно и ничем не хуже любой другой профессии. Не любой и не другой. А в чем разница. А в том, что твой Марсал, как мы теперь знаем, охранник с ног до головы и до мозга костей и, подозреваю, душой тоже. Отец, ради бога, не надо так говорить о муже вашей дочери. Ты права, прости, сегодня не время упрекам и осуждениям. Почему. Потому, что я ходил на кладбище, подарил соседке кувшин, а к дому нашему приблудился пес, так что, как видишь, события все очень значительные. А что за история с кувшином. Ручка осталась у нее в руке, а сам кувшин – в черепки. Такое бывает, ничто на свете не вечно. Соседке хватило достоинства признать, что был он уже очень старый, и потому я счел нужным дать ей другой, а тот, наверно, был бракованный, а если даже и не был, неважно, дал и дал, объяснения излишни. А что за соседка. Изаура Эштудиоза, та, что овдовела несколько месяцев назад. Нестарая еще. Я не собираюсь жениться снова, если ты к этому клонишь. Не клоню, хотя, наверно, стоило бы, вы бы тогда не остались здесь в полном одиночестве, раз уж так упорно отказываетесь переехать с нами в Центр. Повторяю, жениться не собираюсь, а особенно – на первой встречной, что же до остального, то, прошу тебя, не порть мне вечер. Я вовсе не хотела, простите. Марта поднялась, собрала посуду, сложила по сгибам скатерть и салфетки, и сильно ошибется тот, кто решит, будто человек, занятый тяжким гончарным делом, живущий в маленькой и, прямо скажем, убогой деревеньке, как уж, наверно, стало ясно из предыдущего, бесконечно чужд хорошим манерам и тонкому обращению, присущим представителям иных сословий, которые уже позабыли или вообще с рождения не знали скотскую грубость своих прапрадедов и первобытные нравы их отдаленных пращуров. Алгоры отлично усваивают все, чему их учат, и способны потом использовать эту науку, чтобы научиться еще большему, а Марта, представительница последнего поколения, имеющего, значит, больше всего возможностей для развития, уже испытала счастье поучиться в городе, а крупные центры населения имеют явные преимущества над деревнями. Но в конце концов занялась гончарным ремеслом, повинуясь осознанной и внятной склонности к лепке, хотя на решение ее повлияло и то, что у нее не было братьев – продолжателей семейной традиции, а равно и в силу третьего и главного обстоятельства, а именно – крепкой любви к родителям, которая никогда бы не позволила ей оставить их в преддверии старости по принципу ничего-как-нибудь-а-потом-посмотрим. Сиприано Алгор тем временем включил телевизор, но тут же и выключил. Если бы в этот миг кто-нибудь спросил его, о чем он думал в промежутке между этими двумя действиями, он бы не нашелся с ответом, но простодушно и чистосердечно увильнул бы от вопроса, поставленного иначе: Позвольте узнать, о чем вы думаете с таким озабоченным видом. И он бы сказал: Да ну что вы, бог с вами, ничем я не озабочен, и сказал бы так исключительно ради того, чтобы не признаваться в своей инфантильности, проявившейся в мыслях о собаке – укрылась ли она в будке, продолжит ли, наевшись и восстановив силы, свои скитания в поисках кормежки получше и хозяина, чье жилище не так открыто всем ветрам и дождям. К себе пойду, сказала Марта, отложила было шитье, но сегодня надо окончить. Да и я скоро уйду, ответил отец, устал я от безделья. Глины накопали, печь вычистили – какое же безделье. Знаешь не хуже меня, что глину эту придется месить еще раз, а печи не требовались труды каменщика, не говоря уж о заботах няньки. Дни похожи друг на друга, а вот часы разные, и когда день истекает, в нем всегда двадцать четыре часа, пусть даже внутри ничего нет, однако это – не про ваши дни и не про ваши часы. Ах ты мой философ, сказал отец и поцеловал в лоб. Дочь ответила на поцелуй и с улыбкой произнесла: Не забудьте проведать вашу собаку. Покуда она всего лишь случайно забежала к нам и нашла конуру, где можно спрятаться от дождя, может быть, она больна или ранена или на ошейнике у нее номер телефона, по которому можно отыскать хозяина, а может быть, принадлежит кому-то из деревни, может быть, ее побили и она сбежала, но если так, завтра ее уже тут не будет, для собаки хозяин остается хозяином, даже когда наказывает, и потому не спеши называть ее моей, да и я еще толком не рассмотрел ее, может быть, она мне не понравится. Сами знаете, что хотите, чтобы понравилась, а это уже немало. Говорю же – ты у меня философ. Думаю, вы пса оставите, а как назовете. Рано об этом думать. Если завтра он еще будет здесь, кличка должна быть первым словом, которое он услышит из ваших уст. Верным не назову, ибо так звали пса, который не вернется к своей хозяйке, а вернется – так не застанет ее здесь, может быть, этого назову Пропалом, это имя ему подойдет. Есть другое имя – оно подойдет еще лучше. Какое же. Найдён. Собак так не зовут. Пропалом тоже. Ну что же, это ты недурно придумала, ведь он пропал и нашелся, вот это и будет его имя. Покойной ночи, отец, спите сладко. До завтра, не сиди до утра с шитьем, пожалей глаза. Когда Марта ушла к себе, Сиприано Алгор открыл входную дверь и взглянул в сторону шелковицы. По-прежнему моросил упорный дождик, и в конуре не было никаких признаков жизни. Да там ли собака, спросил себя гончар. И придумал себе отговорку, чтобы не ходить: Еще чего не хватало – опять мокнуть из-за бродячего пса, хватит и одного раза. Вернулся в спальню, лег, еще полчаса почитал и заснул. Посреди ночи проснулся, часы на ночном столике показывали четверть пятого. Поднялся, взял из ящика фонарь, открыл окно. Дождь унялся, на темном небе видны стали звезды. Сиприано Алгор включил фонарь, направил луч на конуру. Света не хватало, чтобы рассмотреть, что там внутри, но Сиприано Алгору это и не требовалось, ему надо было увидеть два огонька – и он их увидел.