— Ты неправ.

— Я всегда прав!

— Нет, послушай… Чёрт!

Эскимо тает и пачкает пальцы. Я вгрызаюсь в него и умолкаю. Не понимаю, почему так выходит: всякий раз, когда мы обсуждаем что угодно, — спорим просто до хрипоты. Он говорит, что я неправа, а я обычно сдаюсь. Но не сейчас. Фотография — это святое!

— Дело в том, чтобы запечатлеть не просто кусок реальности, а что-то большее! Понимаешь?

— Не-а. — Он мотает головой. — Так не бывает.

— Бывает. Вот — смотри!

Я показываю Антону на краеведческий музей. Месяц назад музей отремонтировали, и теперь его гладкий фасад сияет жёлтой и белой краской.

— А теперь глянь сюда.

Я достаю телефон и открываю фото. Угол музея, где сходится фасад и боковая стена. Фасад — новенький, бело-жёлтый красавчик; стена — грязно-зелёная развалюха: старые окна, осыпается краска, выпала пара кирпичей.

— И что это?

— Я сняла недавно. Круто, да? — выпаливаю я с восторгом. — Хочу сделать целый фотопроект. Назову его «Изнанка города».

— Это как?

— Изнанка — внутри. То, чего никто не видит. Понимаешь?

— Не-а. Бред какой-то. — Антон отворачивается и сплёвывает сквозь зубы. Я слегка раздражаюсь:

— Да ты слушай! Каждый, кто смотрит на этот снимок, думает о чём-то своём. Полина решила, что я делаю социальный проект. Намекаю, что деньги украли, а дом не докрасили. А Ева сказала, что дома бывают как люди. Красивое лицо, а внутри — гнилые. Поэтому фотография — искусство! Скажи теперь: что ты видишь?

— Ничего! Это просто дом! Обычный дом, обычная фотка! Я таких же могу хоть тыщу нащёлкать.

— Ты раньше не так говорил! — возмущаюсь я. — «Какие у тебя классные фотки, ты просто талантище»! И?

— Это я просто подлизаться хотел, — отвечает Антон и подмигивает. — Получилось?

Я теряю дар речи. С ним совершенно невозможно спорить.

— Пошли посидим?

На деревянных перекладинах качелей нацарапано, что Петя плюс Вика плюс Саша равно нечто похожее на бублик, а рядом, что Катя — шалава. Мне слегка жаль неизвестную Катю, хотя у меня мелькает мысль, что она сама виновата. Про меня бы такого никогда не сказали.

— Раз фотография — не искусство, что тогда искусство? Что тебе нравится?

— О! — Антон воодушевляется. — Сейчас сама услышишь!

Он достаёт наушники из кармана, протягивает один мне.

— На! Слушай: это я читаю!

Я вставляю наушник в ухо, изнывая от любопытства.

В моей жизни давно бывало всякое дерьмо,

Мне много делали назло, но это ветром унесло.

Я настырный, как цунами, отвисаю с пацанами,

Ну а ты кто такая? Скоро я тебя узнаю!

Слушай, детка,

может, ты стреляешь метко,

Но сейчас ты пропала, не на такого напала.

У меня хэпэ под тыщу, твои пули мимо свищут,

А когда я сам стреляю — прямо в сердце попадаю.

И это он считает искусством? Лучше моих фотографий?

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!

Я буду ждать, пока ты скажешь мне «да»!

Я беру своё, беру своё всегда!

Иди сюда,

Давай иди сюда!

Что дальше — я не слышу: подлый наушник выползает у меня из уха и падает на плечо. Но я боюсь пошевелиться. Моё бедро прикасается к его бедру, а голову заполняет одна-единственная мысль: как это приятно, что он поделился со мной сокровенным! И мы сидим бок о бок, едим одинаковые эскимо и слушаем одинаковую музыку. Было бы круто ещё купить одинаковые кроссовки — тогда все бы видели, что мы пара! А мы пара? Наверно, да. Но это неважно. Главное — мы на одной волне. Даже если мне не нравятся его песни. Ведь он сам мне нравится, очень нравится.

— Это идёт от сердца! — Антон стучит ладонью в грудь. — А то, что от сердца, — настоящее, реальное, понимаешь? Вот это искусство! Не то что фоточки… Понравилось?

— Ну не знаю, — тяну я уклончиво. — Я в такой музыке не разбираюсь… Не понимаю, хорошо это или плохо. И зачем ты пел про дерьмо? Так грубо. Придумал бы другие слова.

Я отправляю обёртку от эскимо в урну. Антон комкает свою, роняет под ноги и хмыкает:

— Ты всегда такая правильная?

— В смысле?

— Маменькина дочка, которая делает что положено. Кушает кашку, получает пятёрочки, слушает мамочку и не говорит «дерьмо».

Я фыркаю:

— Серьёзно? Такой ты меня считаешь?

— А ты типа не такая?

— У меня за четверть выходит четыре по химии!

— Зато остальные — пятёрки!

— Ага, ты прав, — говорю я, изображая досаду. — Вот дерьмо!

— Офигеть! А ну скажи ещё раз!

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дерьмовое дерьмо! Де-е-е-ерьмо-о-о!

Голуби разлетаются от моего крика. Мимо проходит пожилая женщина; косится на меня, поджав губы. Плевать! Мне так весело, и я чувствую себя ужасно дерзкой.

— А мамочку слушаешь?

— А что, нельзя? Мама у меня — супер. Всё разрешает, ни за что не наказывает. У нас такое правило: можно всё, главное — говорить правду.

Антон морщит нос:

— И что, думаешь, она тоже никогда не врёт?

— Конечно! Правило для всех.

— Пф! — Антон сплёвывает. — Очень удобно. Для неё, не для тебя. Ты говоришь правду, а она — нет. Она по-любому такая же, как все взрослые. И рано или поздно воткнёт тебе нож в спину. Какая ты наивная!

Почему он вечно ведёт себя так, будто он познал всю мудрость мира, а я просто глупая малолетка? Верно, он старше меня — но всего на полгода, разве много? И он неправ. Факт! Мама никогда меня не предаст.

— А что, с тобой такое было?

— Ну как бы да.

— Расскажи?

Он усмехается, лезет в карман и показывает мне пачку сигарет:

— Глянь. У бати спёр.

Щёлкает зажигалкой, затягивается и выпускает струю дыма себе под ноги. Я смотрю на губы Антона, и мой рот наполняется слюной.

— Дай мне тоже.

— Обойдёшься. Моя девушка курить не будет.

Сердце так сильно стучит, что отдаёт в ямку между ключицами.

— Твоя девушка, — повторяю я тупо. Антон закидывает руку мне за плечо и продолжает:

— Так вот. Батя мне с детства парит мозги: учись хорошо, не кури, не пей… Но вот в чём прикол. Сам он — ноль без палочки. Техникум кончил и вкалывает на заводе за три копейки, бухает по пятницам, дымит каждый день. Я год назад сижки у него из кармана стырил: интересно было, что да как. Покурил за гаражами, выбросил: гадость! Дома батя такой: от тя воняет, чё, курил? Я ему: да, а что, нельзя? Спасибо за сижки, кстати, из твоего кармана вынул. Он мне по шее и давай базлать: сосунок, как с отцом разговариваешь! А я ему: а как я должен? Хочешь, чтобы не курил, — так сам не кури! Он мне — заткнись, и опять по шее. Вот и поговорили. До сих пор учует — рожу кривит. Ну скажи, разве я неправ? Сам дымит — а мне нельзя. Справедливо?

— Конечно, нет!

Антон закидывает руки за голову и щурится, глядя в небо:

— Когда-нибудь я стану известным. Буду собирать стадионы. Заработаю кучу бабла. Куплю крутую тачку. Уеду за границу. А он… он ещё приползёт ко мне на коленях. Нищий и больной. А я отвечу: «А ну вали! Это за то, что ты меня бил! Теперь мы квиты». — Он затягивается, выдыхает дым и улыбается. — И меня больше никто никогда не тронет. Все будут только бояться.

Меня просто разрывает от боли и сочувствия. Ненавижу его отца! Ненавижу! Разве можно так поступать с собственным ребёнком?

— Это просто ужасно, Антон. Мне так жаль…

— Нечего жалеть. Лучше поцелуй меня.

Я не успеваю сказать ни слова, как он прижимается ко мне.

Но что это? Что происходит? Я столько об этом мечтала — а теперь… Всё не так! Губы слишком мягкие, челюсти — твёрдые, дыхание воняет дымом, язык проникает мне в рот. Хочу отпрянуть, но не могу: он меня не отпускает. Когда же это закончится?

Наконец я вырываюсь и отворачиваюсь. На моём лице, наверно, можно картошку жарить,