Я открываю дверь. Вивьен стоит чуть поодаль, словно позволяя лучше рассмотреть ее. В руках у нее уже нет трости – как будто она пользовалась ею просто для виду. И ей удается произвести на меня впечатление. Она выглядит не на три года младше меня, а как минимум на десять. Она просто шикарно смотрится в своих желтых вельветовых брюках и тонком сером джемпере с пестрым меховым воротом. Усыпанный жемчугом пояс с эмалированной пряжкой свободно обхватывает ее бедра, и от нее веет какими-то духами. На одной ее руке простой гнутый браслет из золота, а на левой груди тяжелая бриллиантовая брошь в виде паука, похожая на те броши, которые носила мама. В ушах Виви яркие серьги, и я замечаю, что на них нарисованы петушки. Под мышкой она небрежно держит мелкую собачку неизвестной мне породы, белую и кудрявую. И хотя сходство с мамой Мод все еще удивляет меня, вблизи оно, к счастью, кажется не таким разительным, чем из окна второго этажа. У Вивьен мамино умное, мудрое лицо со складками на переносице и в уголках рта, но глаза совсем не мамины.

– Привет, Вивьен, – внешне спокойно говорю я.

Хотя на самом деле ее безупречная внешность повергла меня в некоторое благоговение. Я помню, что Виви, как и мама, любила производить впечатление на окружающих, добиваться от них какой-либо реакции, и ее всегда раздражало, что я такая бесчувственная и непробиваемая, – вернее, что я умею скрывать свои истинные чувства. Мои эмоции не отражались у меня на лице – в отличие от Вивьен. Я всегда считала, что такова цена, которую Виви заплатила за красивое, четко очерченное личико с тонкими чертами: с прямым носом, изящной линией губ и выступающими скулами. Все это не годилось для того, чтобы скрывать поднимавшуюся бурю, и любые переживания Виви неизменно становились очевидными для окружающих. Черты моего лица не были настолько элегантными и четкими, но зато за моими широкими щеками и носом картошкой можно спрятать целую тысячу мыслей. Мои губы также чересчур полные и широкие, к тому же нижняя слишком тяжелая, немного изогнута вниз и частично открывает зубы. В то время как Виви, взрослея, училась таить свои мысли, я пыталась разработать лицевые мышцы, чтобы поднять нижнюю губу и свести ее с верхней.

– Джинни… – сердечно говорит она.

– Виви… – отвечаю я, поймав себя на мысли, что копирую ее тон.

– Восточное крыло свободно? – нарочито серьезно спрашивает она, словно обращаясь к портье в отеле.

– Восточное, западное, северное – свободны все, – отвечаю я.

И это не игра, а самая что ни на есть правда.

– Что ж, тогда мне все три, – улыбается она, пытаясь встретиться со мной взглядом.

Наступает краткая заминка – она стоит, глядя на меня, а я на нее. Мы словно бы изучаем друг друга, как два кота, встретившиеся нос к носу. Когда мы были молоды, я всегда инстинктивно держала паузу – пусть даже самую короткую, – чтобы определить, в каком Виви настроении. Она первая что-то говорила, делала первый ход, и сейчас я с досадой отмечаю, что снова жду каких-нибудь признаков, по которым можно судить о ее настроении, – как будто все эти годы были лишь коротким мигом.

– Джинни… – произносит Виви вновь, на этот раз низким вопросительным голосом.

Затем ее лицо вдруг расслабляется, и она разражается неудержимым громким смехом, закинув голову назад и вся отдавшись своему хохоту.

– Что смешного? – спрашиваю я, чувствуя себя чуточку обиженной.

– Ах, Джинни, – в перерывах между приступами хихиканья произносит она, – ты только посмотри на нас. Посмотри на нас, Джинни, мы старухи!

На нее вновь накатывает волна хохота. Я сразу же узнаю этот смех, и меня удивляет, что я почти забыла его – судорожный смех маленькой девочки, который сопровождал все мое детство и который я была способна узнать с другого края поля, смех настолько заразительный, что он мгновенно растапливал самый твердый лед.

И конечно же, я поддаюсь. Думаю, так безудержно я не смеялась с самого детства. Это тот самый хохот, который заставляет вас перегнуться пополам, когда вы словно ощущаете тугой узел, завязанный у вас в животе, а во время кратких перерывов угли вашего веселья остаются настолько горячими, что малейшей искры хватает, чтобы пламя в животе вспыхнуло с новой силой.

Кто бы мог подумать, что смех после многих лет жизни без смеха так окрыляет? Нас охватывает неконтролируемое, истерическое веселье, и собачка, которую держит Вивьен, вся трясется от телодвижений своей хозяйки – впрочем, если судить по виду песика, ему не привыкать к таким приступам. Маленькая спутница Вивьен не имеет даже самых основных признаков собаки – она не лает, не виляет хвостом… Я и хвоста ее не вижу. Она похожа скорее на какой-то отросток на теле Вивьен, чем на домашнее животное, – отросток, о котором, как и о любой другой части тела, хозяйка обычно не вспоминает. Ощущая необычное приятное головокружение, я перевожу взгляд за спину Вивьен и вижу ее шофера, который рассматривает башенки и зубчатые стены на крыше дома. Казалось, он не обращает на нас ни малейшего внимания – как настоящий слуга, который даже в пикантной ситуации делает вид, что не замечает, чем занимается его хозяйка, но при этом внимательно следит за входной дверью. Мы с Вивьен встречаемся глазами и вновь разражаемся смехом – и смеемся до тех пор, пока на макияже Виви не появляются дорожки от слез. Я уже не сомневаюсь в том, что теперь моя жизнь пойдет веселее.

Вивьен садится передохнуть на каменную скамью, которая расположена под козырьком перпендикулярно стене, и усаживает собачку себе на колени. Мы обе опустошены этим весельем и не даже в силах стоять на ногах. На меня накатывает волна ностальгии, и я не противлюсь ей. Когда-то мама и Виви наполняли стены этого дома смехом. Иногда, прислушиваясь к их затянувшимся далеко за полночь беседам, я завидовала тому, как они умеют вызывать друг у друга смех, – и теперь, сидя на крыльце рядом с Вивьен, я впервые осознала, что очень давно вместе с ней исчезла важная часть моего «я», что я стала совсем другим человеком. Лишь теперь я увидела, какой я когда-то была и даже какой могла бы стать, если бы Вивьен была рядом.

Собачка на коленях Вивьен начинает вычищать себе когти, вылизывая промежутки между ними. Со стороны кажется, что она грызет свою лапу. Глядя на песика, я задаюсь вопросом, ходил ли он когда-нибудь по грязи и даже бывал ли он на улице. Или чистить лапы – это действие, свойственное всем собакам от природы, в каких бы условиях они ни жили? Скажу честно, обычно я очень настороженно отношусь к хозяевам собак. Большинство из них кажутся мне громогласными назойливыми типами, любовь которых к своим питомцам всегда выходит за рамки личной гигиены.

– Кстати, это Саймон, – говорит Виви, уловив мой внимательный взгляд. – Он совсем незаметный. Он уже, старичок, и ему недолго осталось, – добавляет она.

Я не знаю, благодарить мне ее за заявление, что песик скоро умрет, или выразить свое сочувствие. Или признать, что я почти уже перестала замечать его. Но вместо этого я вновь смотрю на Саймона и пытаюсь сделать мину, которая говорила бы о том, что я считаю его очень милым песиком, – как это обычно делают люди, глядя на младенцев. Однако судя по реакции Вивьен – вернее, отсутствию таковой, – выражение моего лица даже отдаленно не напоминает искреннее. Более того, Вивьен отводит взгляд с таким видом, словно заметила, что я ковыряюсь в носу.