Кроме попов, здесь появлялись и законники. Они тоже приходили. Но что это за закон? Я не видела суда, сэр. Я не видела должной справедливости. Никто из женщин, таких как я, никогда не ощущал ее. Если птичка чирикнет пару раз, сверните ей шею и бросьте в суп, а может быть, стоит ее повесить, или привязать к стулу, или утопить, чтобы больше не чирикала, — вот он каков, ваш закон. В слове «закон», как и в слове «ведьма», содержится очень многое, но из закона ушла правда, злобная ложь свила в его сердце гнездо. Я вам не чирикающая птичка, но это не важно. Вот она я — закованная в цепи.

И лекари. Здесь был лекарь. Всего один, и у него у самого были вши. Он осмотрел рану — меня задела мушкетная пуля. Сказал, что царапина быстро заживает благодаря «рогатому целителю», но, конечно, это не так. Спасибо хвощу и окопнику, ошпаренным и прижатым к ране. Лекарю самому бы не мешало полечиться окопником: очень уж много болячек от вшей. Одна даже гноится, и ему будет все хуже и хуже. Он не настоящий врач.

Потом приходили остальные. Жители Инверэри, которые просто хотели увидеть и понюхать ведьму, дьявольскую шлюху. Они швыряли в меня камни через решетку. Они совали пенни тюремщику, когда уходили, и прижимали платок к носу; думаю, страж неплохо на мне нажился. Небось не одну бутыль купил на деньги, заработанные на «той самой ведьме, которая была в проклятой долине».

— Она была там? В Гленко?

— Да. Говорят, все видела. Говорят, она стояла на коленях и выкрикивала заклинания.

— Звала дьявола?

— О да! Вся эта кровь и убийства… Дьявол был там, несомненно.

Еще приходил некто Стайр. Сидел вот на этом самом табурете. Смотрел на меня, как волк на добычу, пойманную с таким трудом.

Это все, что я могу сказать о нем.

Преподобный Чарльз Лесли. Ваше имя кажется мне смутно знакомым.

Лесли — словно ветер в кронах деревьев или морской прилив…

Я видела, как слово «ведьма» заставило вас содрогнуться.

Верно, это мрачное слово. Оно пронесло боль сквозь месяцы и годы. Погубило много хороших людей — семейных и одиноких, красивых и непривлекательных. Женщин. Мужчин.

Что вы там творите, у себя в голове? Когда слышите слово «ведьма»?

Я знаю, у многих возникает определенный образ. Чаще всего это женщина — черная как ночь, горбатая жестокая старуха. И вдобавок сумасшедшая. Многим кажется, что я такая. Мне говорили это. Я безудержно болтаю, держа руки у лица, словно мышь, когда ест или чистит мордочку. У меня высокий детский голос — это назвали уликой: дескать, дьявол забрал мой низкий голос, чтобы придать глубины своему. Это ложь, конечно. Я мала, и мой голос тоже мал — вот и все.

А заклинания? Люди обвиняли меня в тысяче грехов. Когда сажали занозу или видели, как сова бросается на добычу, поминали недобрым словом ведьму. Еще больше наговаривали на мою мать, и она действительно была дикаркой почище меня, гораздо красивее и храбрее. Теленок со звездой во лбу — это, конечно, ее рук дело, как и двойняшки, похожие друг на друга, как пара туфель. Кора рассказывала, как черный петух закукарекал рядом с церковной дверью, поэтому люди взяли и закопали — петуха, а не дверь. Похоронили живьем, и мать слышала, как он отчаянно скребся, когда его засыпали землей. «Его прислал дьявол», — шипели люди.

А позже той ночью Кора вырыла петуха своими сильными руками, но поздно — он был мертв и весь измазан землей. Она похоронила его вновь, но бережно, в лучшем, тайном месте.

Я ненавидела эту историю. Тот бедный петух никому не сделал ничего дурного — он всего лишь был черным. По словам Коры, людям свойственно прятать то, чего они боятся, чтобы оно не могло причинить им вред. Люди стремятся укрыть предмет своих страхов в земле или в море.

— И это помогает? — спросила я ее. — Когда хоронишь то, чего боишься?

Она насупилась:

— Может быть. Только если сделано по справедливости и с открытым, полным надежды сердцем, но в случае с тем петухом все было не так, точно тебе говорю. — Она встряхнула волосами, вздохнула. — Это просто жестокая расправа — печальный конец хорошей петушиной жизни…

Так что те поступки, которые нам приписывают люди, и те, которые мы на самом деле совершаем, — это разные вещи. Я не швырялась заклинаниями. Я никогда не выдирала желудки у кур и не выла на луну. Я никогда не превращалась в птицу, не скользила над ночным озером, не садилась на корабли, чтобы утопить их. Я не целовалась распутно и не ела мертвых младенцев, и у меня нет третьего соска, и мой смех не похож на клокотание бульона, когда он, забытый, выплескивается из горшка, заливая огонь и убивая свой вкус, потому что от долгого кипения появляется горечь. Я не видела будущее в разбитом яйце, не смеялась над убийствами и не вызывала души мертвецов.

Я всего лишь молилась.

«Молиться». Да. Я тоже употребляю это слово. Я молюсь — не в церкви и не по Библии, но, с другой стороны, это ничуть не хуже ваших молитв, ведь мой голос при этом идет из сердца, а не изо рта.

«Дитя дьявола» — так называли меня. «Злобная тварь».

Но вот что я вам скажу, мистер Лесли. Когда впервые я услышала слово «ведьма», Кора вывела меня из лавки за руку в переулок, усадила, вытерла мои слезы и сказала:

— Слушай меня. Единственное зло в мире — это та ложь, что живет в людях, в их гордости, жадности, чувстве долга. Запомни это.

Думаю, то, что я повидала в этом мире, в этой жизни, подтверждает ее правоту.

* * *

Мой рассказ? О Гленко?

Почему именно мой? Ведь есть и другие, они, я уверена, могут поведать вам больше. Если вы ищете правды о той ночи, об убийствах в заснеженной долине, тогда идите к тем, кто совершил их. Идите к тем, кто живет, чтобы предать забвению тех, кто не живет, и попросите их рассказать. Они о многом знают больше, чем я, — они знают, кто убил Маклейна и кто бежал вслед за его женой. Чей голос произнес: «Найти его проклятых щенков!» Почему нужен мой рассказ? И вот еще вопрос, мистер Лесли: почему вы хотите знать все? Никто больше об этом не спрашивал. Никому не было дела до того, столько людей погибло в долине и из-за чего. Они были Макдоналдами.

«Зачем горевать о Макдоналдах? — вот что говорят люди. — Ведь они крали скот. Жгли дома. Пожирали своих врагов».

«Жестокий клан».

«Стадо висельников».

«Гленко? Мрачное место…»

Я думаю, большинство радо тому, что эти люди были зарезаны и ограблены. Словно они заслужили такую судьбу — за то, что их вольная жизнь, их язык, их одежда были болезнью на теле нации, червоточиной на розе. Так говорят лоулендеры. Так Стайр говорит, и Кэмпбеллы тоже. Так говорит оранжевый[7]голландец, что мнит себя королем.