скрипела… И вдруг раздался ужасный треск. Дубовая задвижка лопнула, дверь распахнулась настежь, и в неё, в пустой проём, свалились кучей у порога три здоровенных мужика, с пыхтением и бранью: «Собака!..»

А со двора донёсся всё тот же повелительный и резкий голос: «Тащите сюда… этого Нагого!»

Матюшка протрезвел от страха быстрей, чем от холодной воды, хотел было бежать куда-то, но не мог ступить и шага. Он понял, что влип, и его ноги приросли к полу.

А мужики уже тут как тут, подле него, умело заломили ему руки, нагнули низко шею и потащили во двор.

— Да хватит же, больно! — взвыл он, взирая, как перед самым носом у него полощутся вонючие мужицкие порты.

Но мужики отпустили его только во дворе. И он, ворохнув плечами, оправил на себе помятый кафтан, увидел перед собой огромную толпу, а впереди неё городских «сильников».

Вчерашний боярский сынишко[11], из здешних, городовой, его он поил вечером в кабаке, был тоже здесь. Он стоял, понурив голову, возле Гриньки… «Да, точно, выдал он!»

Приставы тем временем вытащили вперёд Алёшку и Гриньку и толкнули их к нему, лицом же к воеводе и толпе, к этой ужасной толпе. Алёшка жалобно глянул на него и отвернулся. А Гринька глаз не поднимал. Несколько дней назад он проболтался об их странном приятеле, кормильце и добродетеле. Из зависти к нему он выложил всё, по пьянке, кому-то в кабаке и не мог даже вспомнить кому. И вот сейчас он понял, что слух о том дошёл и до его родного Путивля, если от крутого тамошнего воеводы Григория Шаховского здесь появились «с доездом» сыщики: «сыскное дело» завести.

«И дознаются!» — похолодело всё внутри у него, когда он заметил за воеводой палача Ерёмку, тот притащился сюда с подручными… «Вон инструмент уже!» — углядел он у них жаровню, огромные щипцы, колодки…

Подручные спешат, уже прилаживают козлы для пытки наскоро, но ремесло поставлено умело.

— Вот ты, Нагой, болтаешь здесь, что, дескать, царь Димитрий жив и вскоре опять придёт сюда! — заговорил воевода, заложив руки за широкий кушак, подтянул большой живот, запыхтел, отдуваясь от жары.

Она, жара, накрыла городок и степь. Леса горели в этот зной, парили редкие озера за городскими стенами.

— Да вот заждались что-то мы его! — выкрикнул кабацкий голова.

Тут откуда-то вдруг появился дьяк Пахомка, забегал подле воеводы и стал толковать ему.

— Князь Лука, а князь Лука, ты не трогай вот его, вот его-то! — показал он на Матюшку.

Его, дьяка Пахомку из Москвы, Матюшка тоже припоил, тот стал ручным, его радетелем.

— Придёт, придёт, друзья… — залепетал Матюшка. Он испугался натиска толпы и воеводы, мелких служилых, боярских детей и казаков.

— Ну как вот вам такое, а?! И мы же оказались в дураках! Послушайте, послушайте его! — бросил воевода в толпу, и та заволновалась сразу же. — Так где же он?! — вскричал он, взвинчивая ленивых и зевак.

— А мы же верили в его наследный трон! — раздался пронзительный вопль какого-то юнца.

— Он, как сатана, всем милость обещал! — вдруг заголосила какая-то баба, худая, тёмная, и стала рвать на себе волосы. И её грязное платье, в лохмотьях, полетело на землю, обнажая всю её срамоту…

«Ну так и есть — юродивая! На Русь попал, святую!» — с сарказмом пронеслось в голове у Матюшки. Сердце у него дрогнуло, и сразу стало легче: опять всё то же, он снова был дома, где всё по-прежнему и всё знакомо…

— А ты-то знаешь — когда же явится наш царь?! — съехидничал воевода, приставив к лицу Алёшки кулак. — Отвечай, вонючее гусиное перо!

Алёшка струсил, и изрядно, но гордость всё ещё брала в нём верх, себя топтать не позволяла, выкручивалась, как умела.

— Ох, как же ты, боярин, нетерпелив! — умышленно польстил он воеводе, хотя тот был всего лишь мелкий дворянин.

— А ты, питух, спесив! И не по месту! Сейчас вот зададут тебе!.. — даже не заметил воевода, по тупости своей, лесть тонкую Алёшки и обернулся к стрельцам, которых толпа приволокла сюда за собой. — Схватить его!

И стрельцы тут же подскочили к приятелям, схватили Алёшку, подтащили к козлам: «Держи, Ерёмка, твоя работа!» — со смехом бросили его на руки подручным палача. Те на лету словили писаря и ловко разложили на козлах его, Алёшку, кудрявого и славного, всего лишь молчуна, к тому же безобидного пьянчужку.

— Пытать, пока не надумает сказать: почто царь не идёт и медлит, шлёт вести устные одни! — с сарказмом проворчал воевода, тряхнул отвисшим животом. — Хе-хе!

— Государь, откройся им, — стоя рядом с Матюшкой, зашептал Гринька и выбил зубами дробь, когда увидел, как с писаря сдёрнули рубашку и порты, чуть-чуть на козлах потянули, точь-в-точь как шкуру с какого-то коняги, чтоб задубить и просушить.

Матюшка сглотнул тугую слюну и прошелестел сухим языком своему кабацкому дружку: «Донесёшь — на кол пойдёшь, паршивый пёс!»

Гринька всхлипнул, зажал было рот, но его губы сами собой тряско запрыгали: «О-о, государь, молю — прости!..»

— Давай, Ерёмка, давай! — крикнул весёлый воевода палачу. — Пусть скажет, мерзавец, нам речь! Он писарь, его слова давно летают по кабакам! А ну-ка, сними кожу с него и псам отдай! А потроха — вон той убогой! — пыхнул он смешком в клочковатую бороду; его заплывшие глазки сверкнули по сторонам, остановились на юродивой, которую стрельцы вытаскивали со двора. — Вот пусть она и погадает: когда же к нам явится Димитрий, сам царь! А не собак кабацких зачем-то присылает! Ха-ха! Начинай, Ерёмка, попарь его: по заднице, по спинке!..

Ерёмка принялся за дело: бич свистнул… Алёшка взвизгнул, всем телом изогнулся. Но крепко, узлами, притянули его руки к толстому бревну.

— Да что ты гладишь-то его! — рассердился воевода, вынул кулак из-за широкого кушака и погрозил им Ерёмке.

Ерёмка, презрительно сплюнув себе под ноги, прошёлся снова бичом по спине Алёшки. И покраснела она теперь, как от стыда… Вот тут уже Алёшка заверещал, заёрзал руками, не в силах дотянуться до спины, заполыхавшей огнём.

— Я всё скажу — только уймитесь! — запричитал он, обнимая шершавое и тёплое бревно. — О Николай Чудотворец, помоги!.. Какие все вы дураки!.. Хы-хы! Помыслить сами не хотите! Хы-хы!..

— Так видел ты царя или нет?! — спросил воевода его.

Алёшка всхлипнул, послушно закивал головой.

— И как же ты признал в нём царя, а?!

— По осанке… Осанка царская его меня смущает…

— Ха-ха! — глупо хохотнул кто-то в толпе.

Воевода сдвинул брови и повёл взглядом по головам, и все бездумно замолчали снова. А он стал медленно поворачиваться