Три улики. Пробка от флакона, кровь – где-то в замке должен быть спрятан забрызганный ею вечерний костюм – да тот факт, что убивал мужчина. Оттолкнуться в расследовании почти не от чего. Бехайм понимал, что ему остается полагаться на везение и еще на упорный, неустанный труд, львиную долю которого нужно будет поручить слугам Семьи. Он немедленно отправит их на поиски окровавленной одежды и владельца пробки, выяснит, чем закончились попытки Агенора установить, где находился каждый из членов Семьи ранним утром.

Но что делать ему самому?

Что-то не давало ему покоя в воссозданной им картине преступления, особенно в галлюцинации. Вид луны. Начав размышлять об этом, он вспомнил, что прошлым утром луна была почти такой же, как сегодня вечером: маленькой, серебристой, она едва пошла на убыль. Но убийца увидел ее раздувшейся, гигантской. Может быть, у него неважно со зрением? А может быть, он был пьян уже до того, как вкусил крови Золотистой, что и вызвало у него обман зрения.

Наверное, стоит рассмотреть обе версии, решил он.

Он извлек из кармана серебряный колпачок от флакона. Вряд ли он был у девушки – на ее сорочке нет карманов. Но зачем убийце понадобился флакон духов? Бехайм понюхал пробку. Она хранила какой-то запах, но не духов. Что-то резкое, кислое. Лекарство? Яд, с помощью которого преступник избавился от компаньонки Золотистой? Но к чему ему яд, когда он, вампир, и без того обладает способностью подчинять смертных своей воле? И где же компаньонка? Скорее всего, ее скрюченное тело, выброшенное из высокого окна, застряло в какой-нибудь расщелине под стенами замка. Нужно будет послать еще слуг обыскать склоны холмов. Вокруг полно обрывистых оврагов и лощин, и тело могло упасть на некотором расстоянии от стен. Да, флакон. Что все-таки в нем было? Бехайм потер краем ладони следы выгравированной буквы, все более склоняясь к мысли, что ответ на этот вопрос прояснит остальное. Конечно, флакон может не иметь никакого отношения к убийству, не исключено, что он валялся тут и раньше, до появления убийцы с Золотистой, – правда, очевидно, недолго, так как в противном случае успел бы выветриться запах. Но в это Бехайм не верил. Серебряный колпачок, казалось, до сих пор слегка вибрировал, подрагивал от злодейства, совершенного на башне.

Бехайм бросил взгляд вниз, на тело. До этого мгновения он не задумывался о личной трагедии Золотистой, это преступление было для него лишь попранием чести и традиции. Но сейчас он вспомнил, как красива она была, как грациозна. Что думала она об окружающих ее страстях, что за женщина это была? Знала ли, как проходит ритуал? Жаждала ли бессмертия? Она была так близка к нему. Почти стала королевой, едва не обрела вечную жизнь. Его мысли обратились к Жизели – она так же прекрасна, ею движут те же стремления. Детство, проведенное в Керси, утонченное воспитание, дебют в Париже. Все это плохо подготовило ее к той жизни, которую она ведет теперь. Как ей, должно быть, страшно жить среди этих щеголеватых мрачных господ и дам, этих убийц с горящими глазами, чья кровь полна видений и странных прихотей и чьи мысли ссохлись в их головах черными паукообразными звездами. Как, должно быть, глубоко пустил в ней корни страх! Страх, готовый мгновенно превратиться в любовь, как подземная река, вдруг вырывающаяся на поверхность. Он подумал о том, какая судьба ее ждет: умереть от его руки или обрести бессмертие. Что он почувствует, если случится первое – более вероятное? Конечно, он будет безутешен, без ума от горя, будет плакать. И в то же время он знал, что найдет способ не только посмотреть на ее смерть сквозь успокаивающую призму, но и возрадоваться ей, и ему стало тошно от этого – от этой способности оправдать любой кошмар во имя темных тайн и мистических страстей. Агенор прав: Семье пора меняться, и не только из благоразумия, соображений безопасности и выживания. И если, уличив убийцу, он, Бехайм, приблизит такие изменения, это во многом искупит зло, которое он причинил Жизели.

Он на шаг отступил от тела и посмотрел вдаль, на выветренные за века холмы, но перед глазами у него все стоял образ распростертой на каменном полу Золотистой, кисти ее рук, скрюченные, как клешни, образ безличный, словно золотой корень, который врос в его сознание, растаял, как кусочек желтого масла, растекся по темному веществу его мозга и придал ему решимости. Хотя задание казалось невыполнимым, он твердо вознамерился выудить преступника из его норы. В конце концов, это только убийство, и не важно, что совершил его не обычный человек. В Париже ему доводилось раскрывать и не такие головоломные злодеяния. Исполненный желания довести дело до конца, он повернулся к двери, но стоило ему покинуть площадку башни и снова оказаться в темноте замка, как от его уверенности и следа не осталось, а на смену ей пришел необъяснимый страх – что за его спиной привычная серебристая луна исчезла, а на ее месте, как раковая опухоль, висит в небе безобразная раздувшаяся сфера блекло-желтого цвета – символ безумия, нечистой лихорадки, пожара, вспыхнувшего в крови, еще не познанных тайн и ужасов, леденящие кровь подробности которых он не мог себе даже отдаленно представить.

Внутреннее устройство замка Банат проектировалось не из практических соображений защиты от врагов или удобства для проживания, оно было порождением эксцентричных архитектурных фантазий итальянского художника, жившего шестьсот лет тому назад, – одного из сонма любовников и любовниц Патриарха, и безумная чудовищность пространств крепости отражала размах и трудность задачи, поставленной перед Бехаймом. Громадные палаты, сами размером с целый замок, были соединены между собой мостами – иногда подъемными, – упирающимися в стены без дверей. Лестницы шириной в три десятка метров внезапно обрывались, зависая в воздухе. Некоторые комнаты вели в пропасть, в мрачных глубинах которой смутно виднелись еще более причудливые сооружения. В самых неожиданных местах вдруг вырастали башни с окнами, они тянулись к едва различимым сводчатым крышам. Тут и там располагались гигантские колеса, какими поднимают и опускают решетки крепостных ворот, правда, большинство из них никак не использовалось. В любом месте, подняв голову, в свете фонарей из кованого железа, висевших повсюду, можно было увидеть, казалось, бесконечные перспективы арок и лестничных маршей (с которых, подобно вьющимся стеблям, спускались массивные петли цепей, блоки и канаты, по видимому не имевшие никакого применения), высокие каменные галереи, украшенные барельефами из нимф и бородатых лиц – из их ртов свисали огромные чугунные кольца. На одном из уровней замка от берега – толстого стального листа, прикрепленного болтами, – простиралось вдаль черное озеро, со дна которого выходили на водную поверхность своими головами в обрамлении жабо и когтистыми лапами жуткие статуи. В щелях и на уступах гнездились никогда не видевшие солнечного света голуби, они взмывали ввысь, а внизу все было покрыто их пометом. Кроме скульптурных горгулий и драконов, стороживших ничем не нарушаемую пустоту мостов, была тут и другая живность: крысы, сороконожки, змеи, а главное, люди-выродки, которые когда-то служили Патриарху, но не пожелали подвергнуться опасностям кровавого посвящения и теперь, все еще не в силах уйти и тем самым расстаться с возможностью когда-либо обрести вечную жизнь, ютились, подобно грызунам, на задворках замка, удирая при виде любой тени, живя кражами мусора, передвигаясь, по слухам, тайными ходами, позволявшими им проникать в святая святых замка, и совершая зверские обряды, грубо пародировавшие ритуалы Семьи.