— Ты когда-нибудь возвращался домой, брат?

— Когда отец умер. Жнец-Потрошитель предупредил меня заранее, знаешь.

— Ты действительно веришь, что знаком с ним?

— Жнец-Потрошитель. Разве я тебя не водил в самые глубины ада, поясняя этот вопрос?

— Водил. Я часто вспоминаю это как эдакий праздник или хирургическую процедуру. Почти умер на столе. На столе для пула — ха-ха-ха.

— Ничего себе шуточка, Эдди, — объявил я и переключил внимание на пиво. — Да, ничего так себе шуточка.

— О, так тебе понравилось, а?

— Я знаю, ты её обдумывал и планировал — а я не буду критиковать человека в его лучший час, как можно?

— О, теперь я до конца осознал твой смысл — ты кидаешься спаржей, так?.

— Ага.

— Да, это твой способ, я знаю.

— Каждому своё, Эдди, это точно.

— Каждому своё. Только так и можно.

— Чертовски верно, только так и можно.

— Ещё раз, о чём мы спорили?

— Сало, Эдди.

— Сало. Непобедимо.

— О, мой унылый болван.

Как я говорю, я способен понять в Эдди ровно столечко в день — но Боб был всецело чужим языком. Обаяние отлетало от него, как камни от ублюдка. Даже Руби не могла заставить его выпустить курицу, которую он поймал однажды в переулке — по его словам, потому что он собирался побрить ее, прежде чем выпустить на волю.

— Тогда-то и посмотрим, заботится ли природа о своих, или наступает им на лица и называет их отбросами, — шептал он, поглаживая скотинку.

— Боб, зачем вмешиваться в естественный порядок этого бреда? — сказал я, показывая на деревья.

— Померяться силами со смертью, долгие-долгие рыдания могут сойти за политическое высказывание.

Руби возразила, сказала, что слёзы слишком питательны для этого. Она провела целую пачку экспериментов, в ходе которых диета из слёз ускоряла отрост лап омара, оторванных в битве на морском дне.

Там, в баре, Пустой Фред принимал ставки на то, сколько людей может втиснуться в паб до того, как он начнут эволюционировать — он имел в виду, в существо, которое свисает с потолка на присоске с одной рукой, чтобы держать пинту, и пастью, чтобы нести чушь.

— Только трое, — сказал я, протягивая ему десятку, — если они будут похожи на тебя. I

Все замерли, уставились на меня, словно я совершил, последнее и худшее из каталога преступлений. Мой хохот покинул меня, как змея струится от иссохшей жертвы.

— Ты слышал? — нервно принялся блефовать я.

Гнилорожие открытия на стене Чарли — несомненно жена на долгих выходных.

— А ты дружелюбный, как я погляжу. Как ты умудряешься не увлечь всех нас?

— Я пользуюсь фильтром обаяния.

В этот миг бармен подвалил сзади с жареной свиньёй на блюде, с подрумяненными боками, с яблоком в пасти. “Слава Богу, — подумал я, — банкет отвлечёт их”.

— Глядите, что я нашёл, — завопил бармен. — Кровавое убийство.

— Мёртвая — и накачана смертельным ядом, я полагаю.

— Сейчас подкрепимся, — крикнул я в надежде, но мне ответили взгляды осуждения, пока весь бар собирался вокруг трупа.

— Какой-то монстр подвергал её пыткам перед смертью.

— Посмотрите на выражение лица — если сможете.

— В чем была причина, как вы считаете?

— Аутоэротическая асфиксия, — сказал я. — Посмотрите на яблоко.

- Это сацуми, брат.

— Есть мысли, кто подсуетился сделать это, Эдди?

— Он, — сказал Эдди, указывая на: меня, словно на пролетающий серебряный аэроплан. — Этот убивающий ублюдок вон там. Сам не осознаёт свои желания. Рассказывает про глазные впадины мёртвых птиц с налипшими сухими кусочками ткани. Не может заткнуть пасть насчёт своей матери. В спальне фронт. Экраны радара и подсвеченный континент за перекидной стеной. Вот этот ублюдок. — И он снова указал на меня, сильнее акцентируя злобность.

Минимум восемь человек сказали, что я заслуживаю худшего, чем они способны представить. Бармен дёрнул меня за рукав.

— Откуда у тебя шрам, брат.

— Бурное бушующее море, медуза из ниоткуда, вот и конец истории.

— Конец истории. — По стенам бара пошёл реверберировать презрительный смех. ~ Да, надо думать.

— Это правда.

— История твоей жизни, а конец — её.

— Да — конец, да, моей жизни, а…

— Без истории, брат, без сюжета, только один против нас, и без борьбы, ведь мы беззащитны.

И что мне оставалось? Только набор уклончивых манёвров, точность которых оторвала бы уши у гадюки.

А теперь, канареечки, остыньте — правильно, правильно; Вы же мои крошки-милашки, а? Ты, с ножом — только попробуй мне. И хватит играть в карманный бильярд, Эдди.

Итак, есть неотразимые причины осознать, что это свинья, как вы и говорите. Это спаниель на последней стадии. Заметьте, рыло скошено и сделано из картона, что будет явственно слышно, если я его ударю. Слышите? И видите остатки волос? Улыбку на морде? Видите большие клыки? Вы вообще говорите по-английски? Считаете себя умнее других, а? Теперь мне всё ясно. Студенистые глаза передают своё неодобрение при помощи веры, что мне интересно. И вы серьёзно полагаете, что так оно и есть. Вы, конечно, правы. И одна улыбка с натуры образует петлю, чтобы показать, где кончается твоя голова.

Истина в том, что я хотел бы поджечь фитиль каждой го собачьего хвоста и смотреть, как они завопят. Во так, поджаривать монстров, пока они не осознают мою ненависть. Ничего не может быстрее улучшить моё самочувствие, чем развлечение, которое я описал. Хмурьтесь теперь, ублюдки, вы меня не переубедите.

Хмурьтесь, так вы используете свои лучшие куски для того, что истинно выражает то, что вы чувствуете. Когда я так делаю, я горжусь, что не даю воли мыслям о свете и ласке. Моё жизненное правило — пребывать в отчаянии один день за раз. Крыша существует исключительно для того, чтобы скрыть от меня, что мир вот-вот осыплется не на голову. Как вчера у Фреда мы услышали скрип потолка и тут же опустились в позицию низкого старта, я почувствовал, что далеко впереди него, вот. Но потолок проломился и вывалил на нас четыре тонны насекомых, словно шипучую кучу мусора.

Пустой Фред смеялся. А я так разозлился, что попытался выбраться наверх и ударить его, но его уже сокрушила хрупкая масса.

Насекомые начали поднимать жертвенные палочки лапок и отбрасывать дрожащие тени на стороны.

— Их способ выразить неодобрение, — сказал Фред, вдыхаясь от смеха.