Я не оставлял своих попыток вырваться из сковавшего меня плена. Боль становилась все сильнее, невыносимее. Я снова закричал, и уже кричал, не переставая. Пусть хоть кто-нибудь из творцов этого мира услышит, наконец, как страдает человек, узнает о его боли, тоске, отчаянии, одиночестве, страхе. Узнает о том, что человеку нужна помощь, нужна надежда и вера в нечто, превосходящее человеческое существование. И тут раздался голос.

Этот голос заполнял собой все пространство, не оставляя места даже для эха. «Убей их, — говорил голос, — и ты будешь спасен. Ты приобщишься к вечности. Ты забудешь, что такое голод, холод, боль, страх, тоска, непонимание, смерть. Ты будешь видеть мир глазами бессмертного существа, которому открыты и понятны все тайны, все причины и следствия, все взаимодействия и иерархии. Только убей их».

«Нет, нет!» — казалось, вопль вырвался помимо моей воли. Бессмертия и знания ценой жизни других, слабых, нежных и беззащитных, я не хотел, я не мог принять.

«Отказавшись убить их, ты обрекаешь на смерть и себя. На смерть и на полное небытие. Ты никогда, слышишь — никогда! — не узнаешь, для чего существует этот мир, для чего существуют люди, для чего жил и для чего умер ты сам. Ты исчезнешь без следа, как будто тебя и не было. Спаси себя. Убей их!».

«Нет!» Разве могло меня испугать небытие и забвение, если в мире останется этот ребенок, который, конечно, будет лучше, умнее, сильнее, чем я, и сможет сделать то, на что не способен оказался я. Разве можно убить надежду на будущее, чтобы спасти свою крошечную жизнь?

Голос продолжал: «Они все равно умрут. Но от твоей руки они умрут легко и блаженно, не осознавая того, что умирают. Они просто уснут с улыбкой на губах, видя прекрасные сны. Если же ты окажешься убивать их, они будут умирать долго и мучительно, теряя, капля за каплей, кровь и жизнь. А ты будешь смотреть на это до их последней страшной судороги. Убей их! Освободи их!».

«Нет!» Пока они живы, не исчезнет шанс на их спасение. Вытерпеть муку большую, что им по силам, они не смогут: каждый несет лишь ту тяжесть, что сможет поднять.

Я видел, как медленно стали опускаться те двое, а внизу разверзлась черная бездна. Ледяные железные пальцы схватили меня за шею сзади, пригибая мою голову к земле.

Я закрыл глаза. Я не кричал больше. Я не ждал, что меня услышит тот, кто создал этот мир. А, может быть, именно его я и разбудил своей тоской, своими поисками, и он привел меня сюда и только что говорил со мной. Что ж… Может быть, этот мир — создание всемогущей, но больной и злой фантазии. И тщетно искать здесь красоту, и гармонию, и смысл. Но я ни за что и никогда не приму зло как что-то естественное, не стану приспосабливаться к нему, не перестану искать то светлое, что только можно найти в мире. И пусть никто не рад мне, и никому я не нужен здесь, пока жив, я не предам ни одной живой души, не прокляну и не уступлю злу.

И в эту минуту огромным ярким солнцем вспыхнула в моей душе радостная уверенность, что мир не может быть созданием темной воли, и присутствие зла в мире не означает, что мир — воплощение зла. И, может быть, человек и нужен для того, чтобы понять и признать это, отделить зло от добра, свет от тьмы. «Не может быть, чтобы они погибли. Этого не может быть», — думал я о женщине с ребенком на руках.

Под ледяными железными пальцами хрустели мои позвонки. Но боль как будто была чем-то отдельным от меня, совсем не важным. И ничто не могло замутить тот свет, что засиял вдруг для меня. И была в этом какая-то не осознаваемая мною закономерность и своевременность — в том, что этот свет вспыхнул в минуту полного и окончательного отчаяния, в минуту смертельной боли.

«Они не погибнут. Они не погибнут», — повторял и повторял я про себя.

Разом закончилось все. Никто не держал меня больше. И чудовищная боль исчезла. Мне в лицо подул легкий ветерок, принесший запах моря. Я открыл глаза: окна оказались распахнуты настежь, над спокойно и размеренно дышащим морем вставало солнце, и чистое небо словно улыбалось земле. А по песку тихонько шла стройная женщина, нежно убаюкивающая завернутого в шаль младенца.

Небо взмахнуло розовым крылом зари, зовя меня туда, ввысь. И я полетел.

Старый черт

Старый черт целыми днями пропадал в мире, где пакостил — по мелочам или по-крупному, как получится. Пакости его были разнообразны, и поиск новых и новых, все более утонченных вариаций грехов стало страстью старого черта. Ну, кому интересен сейчас человек, легко, даже охотно, отдающийся маленьким, жалким грехам чревоугодия или прелюбодейства, о которых он потом быстро и легко забывает, как будто их и не было? Э, нет! Грех тогда хорош, когда он иссушает душу, превращая ее в пустырь, а не становится приятненьким развлеченьицем в выходной день. Вот заставьте человека, да неглупого человека, душа которого стремится к истине, найти, например, в жалкой похоти смысл бытия, да самому перед собой оправдать и доказать, что именно это и есть высшая цель и высший смысл человеческого существования, да протащить самого себя через все мерзости опустошающей связи, когда в куске грязной штукатурки пытаются найти глубину и тонкость произведения искусства! Вот красивый пассаж, вот чем можно потешить свое самолюбие, рассказывая об этом весело и непристойно хохочущим собратьям, встречаясь с ними в аду, где они собирались время от времени, чтобы поделиться историями об обстряпанных делишках и отдохнуть немного от трудов своих.

Черт все знал о святости и святых, он все знал о добре и зле — такими, какими их понимают черти. И уж подавно знал такими, какими понимают их люди. И любил, насмехаясь, поговорить об этом он со своими собратьями. Часто, однако, всерьез спорили они до хрипоты, доказывая те или иные аспекты святости и греховности. Каждый придерживался своей, так сказать, концепции и теории. И было это одной из их главных потех.

Вот и шел однажды один из таких споров. Даже до драки дошло. И сказал старый черт: «Да что ж мы спорим и деремся? Мы ведь братья и понимаем друг друга». Другой черт, помоложе, с хитрой и почему-то