Издаю громкий стон и прячу голову в руки.

— Я сказала — просто быстренько пообжиматься.

Для здоровья. Никто не предлагает тебе свадьбу и флердоранж.

— Знаешь что? Надоело. Давай поговорим о твоей личной жизни.

— Ну-у, — тянет Карен. — Ничего нового. Разве что я приняла решение.

Вопросительно смотрю на нее.

— Я решила, что мне нужен мужчина постарше.

Состоятельный, немолодой, зрелый, любящий.

Я улыбаюсь:

— Отлично! То есть сорока с чем-то.

Карен показывает мне язык, игнорируя намек, что ей в этом году исполняется сорок.

— Как бы то ни было, теперь мы отправимся на съем вместе.

— Без меня. Ничего противнее я представить не могу.

— Никогда не говори «никогда».

— Я рискну.

— Рискнешь? — Она подливает мне в стакан, не замечая свой собственный. — Бет, к черту страхи!

Бойся, но делай! Никогда — это слишком долго. Уж я-то знаю. Тебе нужна интрижка. И побыстрее. — Она добавляет последние два слова, словно вся моя жизнь зависит теперь от того, начну ли я поскорее целоваться с чужим мужчиной.

Меня передергивает. Мы встречаемся взглядом и начинаем хохотать.

А потом она смотрит на часы и спохватывается.

— Прости, мне пора.

Мы обнимаемся. Я надеюсь оставить за собой последнее слово:

— Одолжить тебе мой вибратор?

Она натягивает в прихожей пальто.

— Не наступи на мои грабли. Пожалуйста, не наступи.

И когда мне кажется, что Карен уже выходит, она притормаживает, щурится и вопросительно тычет пальцем в стену.

— А, да, — говорю я. — Так, красоту навожу…

Нравится цвет?

Карен изучает текст, и на ее полных губах появляется слабая улыбка.

— Кошмарный цвет, — говорит она наконец. — А разве есть слово «нелюдок»?

В тот же день, позднее, когда я поднимаюсь наверх поработать, приходит письмо. У меня холодеет в животе.

Живот по-прежнему крутит, когда я набираю ответ.

Я отправляю свое письмо, и в то же мгновение хлопает входная дверь. В желудке набухает ледяной ком. Черт. Крадусь к двери и прислушиваюсь. Я не готова сейчас с ним встречаться. В голове как угорелые носятся мысли. Сердце бьет в виски. Я вспоминаю, что поменяла замки, только после того, как на лестнице раздаются шаги и доносится голос: «Мам?»

В этот миг я осознаю, что все это время задерживала Дыхание. Сажусь и нажимаю точку между большим и указательным пальцем.

В комнату входит Мег.

— Вот ты где! Так я и знала! Господи, мама, тут нечем дышать! — Она обнимает меня, а потом идет к окну и толкает створку. — Как ты работаешь? Не комната, а гроб. У тебя есть еда? Эй, отомри! — Она дергает меня за руку. — Я проголодалась.

— Тебе повезло, — говорю я, спускаясь с ней вниз. — Вчера я закупилась. — Ложь легко слетает с губ. — А почему ты здесь? Я не ждала тебя до завтра.

Мег разворачивается, и я вижу глаза Адама.

— Посмотри на себя. Я просто почувствовала.

Вот и все объяснение.

— Что?

Я даже немного обижаюсь. Если отбросить случай с тягой к генеральной уборке, охватившей меня в полночь, я чувствую себя вполне прилично. Бессознательно подправляя поношенный спортивный костюм, провожу рукой по тусклым волосам.

Мег кивает на дивное художественное произведение у входной двери:

— Вот что. Сейчас я приму душ и немножко отдышусь, а потом ты пригласишь меня поужинать у Гвидо. А я за это не буду комментировать, что обо всем этом думаю.

— Заметано, — говорю я.

Господи, как хорошо, что она здесь!

— Я по нему скучаю, — признается Мег, глядя в опустевшую тарелку.

— Солнышко, это же меня он разлюбил, не тебя.

Ее глаза смотрят в упор.

— Мама, отец никогда тебя не разлюбит. Просто себя он любит больше.

Мудрые слова.

— Но тебя он любит еще больше, — говорю я. — Не забывай об этом.

Мег старается сдержать слезы, отламывая каждую секунду по крошечному кусочку чесночного хлеба.

Как будто, пока она жует, слезы не потекут.

— До сих пор в голове не укладывается, — признается она. — Просто нет слов.

— Так про любого можно сказать. — Я глубоко вздыхаю. — Ешь, остынет.

Я смотрю на дочь и мысленно возвращаюсь далеко назад. Мег три года. Ее нижняя губа дрожит так же, как начинает дрожать сейчас. Глубокий вдох — и что последует за ним? Она завоет, будто дикий лис, — или будет кусать трясущиеся губы, но упрямо не позволит себе разреветься?

Сегодня никаких завываний. Мег молчит, по лицу медленно катятся слезы. Отворачивается, готовая сбежать в дамскую комнату. Я беру ее за руку и крепко сжимаю.

— Ну, будет, — прошу я. — Не плачь.

В ресторане кроме нас только четыре посетителя, и мы сидим достаточно далеко от них. У меня слезы тоже подступают к горлу. Стараясь не выдать себя, протягиваю дочери салфетку и шепчу:

— Все будет хорошо.

Для меня это пустые слова. Может, хоть ей поможет.

О на шмыгает и вытирает глаза.

— А ты… ты примешь его назад?

В ее глазах отчаянная надежда. Дыхание перехватывает, когда я понимаю, о чем она спрашивает. Невзирая на гнев и обиду, она жаждет, чтобы эта полоса жизни кончилась и семья воссоединилась. Мне хочется убить Адама. Убить за то, что он сотворил со мной и с ребенком.

Я медленно качаю головой:

— Не знаю, Мег. Просто не знаю.