Джозеф, не отвечая, укрылся одеялами с головой, будто в попытке спрятаться.

– Не стоит этого делать, – раздалось сзади.

Оглянувшись, Абита увидела дочь Уоллеса, Черити, идущую к церкви в компании подруги, Мэри Диббл.

– Дядюшка Эдвард, сделай ей одолжение, вели не вмешиваться.

– А ты, Черити Уильямс, последила бы за собой, – грозно (вернее, на свой манер грозно) откликнулся Эдвард. – Не в том ты возрасте, чтобы со взрослыми так разговаривать.

Девчонки остановились.

– Вы не подумайте, дядюшка, я ведь совсем не из дерзости. Просто видеть тетушку в колодках, рядом с этим человеком, не хотела бы, особенно на таком холоде.

В словах ее слышалась одна только забота, однако в глазах не отражалось ничего, кроме презрения к Абите.

Рядом с девчонками остановилась дородная, кряжистая Гуди Диббл, мать Мэри.

– Что у вас тут опять?

– Абита пособляла этому грешнику. Я и подумала: надо бы ее о последствиях предупредить.

– Абита, – осуждающе нахмурилась Гуди, – разве ты не знаешь, что натворил этот человек? Да он же пропустил средьнедельную службу!

«На службу, значит, в среду не явился», – поняла Абита. Живущим в пределах деревни надлежало посещать две службы в неделю, а не одну, о чем она нередко забывала.

– И он не только в почитании Господа нерадив, – громогласно, в праведном возмущении продолжала Гуди, устремив в сторону Джозефа обвиняющий перст, – но вдобавок лгун! Ведь он сказал преподобному Картеру, будто во время службы от желудочных колик на ногах не держался. А между тем соседи-то его видели дрыхнущим в амбаре и до службы, и после, и живо обманщика на чистую воду вывели! Это ж подумать только: самому преподобному солгал!

«А тебе, Гуди, – подумала Абита, – тоже неплохо бы в колодках посидеть – за постоянные сплетни, да за то, что вечно нос в чужие дела суешь».

На площади появились двое молодых парней – братья Паркеры, Люк и Роберт.

– Он все еще здесь? – удивился Люк.

– Ага, – ответила Черити. – И я этим, после того, что он натворил, нисколько не удивлена.

– Приговор был – четыре ночи, – подхватила Гуди. – Ручаюсь, в другой раз он службу уже не проспит!

Неспешно нагнувшись, Люк поднял с земли конское яблоко и запустил им в Джозефа. Замерзший навоз угодил бедолаге в плечо. Джозеф негромко, сдавленно вскрикнул.

– Что вы делаете? – ошеломленная, ахнула Абита.

Люк глянул на нее, словно не понял вопроса, снова нагнулся и подхватил еще одно из конских яблок.

– Он исполняет долг перед Господом, – пояснила Гуди Диббл. – Преподобный Картер говорит, что каждый из нас обязан изгонять Дьявола отовсюду… где б он ни затаился.

Остальные – и даже девчонки, и даже Гуди Диббл – согласно закивав, последовали примеру Люка, склонились к земле, за комьями мерзлой земли и навоза.

Абита прикрыла ладонью рот. Съежившийся в комок, Джозеф тоненько, жалобно заскулил под градом ударов.

Сильнее всего поражала серьезность бросавших: ни улыбок, ни смеха, свойственных этакому бесшабашному озорству, все лица мрачны, неподвижны… Пожалуй, будь все это просто жестокостью, Абита поняла бы бросающих куда лучше, но нет: они словно бы бились с самим Сатаной, неизвестно зачем вселившимся в бедного Джозефа.

В конце концов, огромное конское яблоко угодило Джозефу точно в висок. Истязуемый рухнул на бок.

– Прекратите! – закричала Абита, шагнув вперед.

Однако Эдвард ухватил ее за плечо.

– Абита, не надо.

– Пусти! – зарычала Абита, рванувшись из его рук.

И тут сзади строго спросили:

– Почему вы не на богослужении?

Все замерли.

Из тумана на площадь вышел худощавый, длиннолицый, лет около пятидесяти человек в шляпе с высокой тульей и длинном, просторном плаще – его преподобие Томас Картер собственной персоной. Тень широких полей шляпы, падавшая на лицо главного из проповедников, не скрывала ни густых, тяжеловесных бровей, ни сурового взгляда, оценивающего, взвешивающего любое слово и дело каждого.

– Взгляните на ваши руки. Они грязны.

Пораженные, собравшиеся на площади утратили дар речи.

– Вымойте руки и ступайте в церковь. Немедля.

Побросав комья грязи и конские яблоки, истязатели со всех ног бросились прочь, а Абита и Эдвард остались наедине с преподобным Картером. Оставалось только надеяться, что тот не видел, как Абита помогала Джозефу, иначе вряд ли примет их сторону в споре.

– Идемте со мной, – велел его преподобие.

Оба послушно двинулись следом за ним к дому собраний.

– Итак, Абита, ты полагаешь, что помогла Джозефу?

Абита разом похолодела.

– Я… я вовсе не хотела переступать границы дозволенного, сэр. Я только… только…

– Ты никогда не хочешь переступать границы дозволенного, однако переступаешь их снова и снова. Отчего же?

– Я… я стараюсь не… я вправду стараюсь!

– Ты полагаешь, что обошлась с Джозефом милосердно?

– Я просто подумала… подумала, что они так жестоки…

– Разве ты не понимаешь, что твои благие намерения препятствуют стараниям Джозефа обрести прощение? Препятствуют стремлениям всей нашей общины?

– Не знаю, сэр.

– Джозеф должен понять: его прегрешения осуждают все до единого. Это не всегда просто и – да, порою жестоко, но иного пути у нас нет. Если один из родителей наказует дитя за скверное поведение, но другой лишь утешает плачущего ребенка, уроки впрок не идут, и единство семьи под угрозой. Это тебе понятно?

– Да. Наверное, да, – отвечала Абита, изо всех сил стараясь сообразить, как все это связано с забрасыванием человека навозом.

– Все мы должны биться с Дьяволом заодно. Позволив же Дьяволу посеять меж нами рознь, погибнем. Так?

– Так, – согласилась Абита.

Перейдя общинную площадь, все трое приблизились к дому собраний – огромному, мрачного вида строению, подобно всем прочим постройкам в Саттоне, внакрой обшитому голыми серыми досками и вообще лишенному каких-либо прикрас. Прибывшая в Саттон из Лондона, Абита здорово удивилась, не обнаружив здесь настоящей церкви со шпилем, увенчанным крестом, а после, узнав, что пуритане вообще считают церкви, пусть даже самые скромные, прегрешением супротив Господа, была просто потрясена. По этой причине церковные службы и устраивали в доме собраний – в тех же стенах, где решались мирские, общественные дела.

Но в этот день одно украшение на фасаде дома собраний имелось. К стене над входом был приколочен гвоздями ряд волчьих голов. На досках темнели багровые потеки крови. За убитых волков в Саттоне выплачивалось вознаграждение, и эти трофеи служили всем напоминанием, что окрестные земли неизведаны, дики, а посему гибель и Божий суд могут постичь всякого в любую минуту. Взглянув в остекленевшие глаза истребленных волков, Абита невольно вздрогнула.