Агнес стояла в кругу отбрасываемого камином света, ближе к его внешнему краю, и смотрела на отца с трепетом и отвагой новоопоясанного рыцаря. На ней было шерстяное платье брусничного цвета, отделанное у рукавов и высокого ворота полоской черного кроличьего меха. Вьющиеся волосы были еще мокры от купания и заколоты кое-как второпях, когда отец потребовал ее. Жар ласкал разгоревшиеся щеки, мерцал в темных как спелые вишни глазах, золотисто-коричневые полутона придавали изысканности рисунку ее бровей, ноздрей и губ. Полную несуетного достоинства позу — руки, сжимавшие друг дружку на уровне талии, — она безотчетно скопировала с фамильных портретов добродетельных и набожных прабабушек, развешанных над галереей и послуживших ей в детстве своеобразной энциклопедией моды. Но не о моде думала она сейчас, не о позе и не о выражении лица. Она должна была поговорить с отцом как человек с человеком и не могла позволить себе топить смысл в обилии слов или позволить истолковать сказанное превратно. От ее искренности и от того, будет ли эта искренность принята и одобрена, зависела не ее, а чужая судьба. Судьба, над которой Агнес раскинула едва оперившиеся крылья. И если отец оборвет ее сейчас презрительным «пс-ст!», другого шанса у нее не будет. Потом за ним уже не побежишь и не умолишь выслушать. Лишь одна минутка из стаи держит в своем клюве удачу.

Если бы ей доставляла удовольствие сладкая жуть пережитых страхов, она могла бы созерцать вываленный язык заспиртованного швопса, весь в дряблых дисках присосков, и его мелкие зазубренные зубки. Но она же не смотрела в ту сторону. Она не обращала внимания ни на скользящий по полу, облизывающий ступни сквозняк, ни на собак, чьи тайные сны тревожил вой ветра в трубах, ни на расшитые занавеси по стенам, колеблемые так, будто за ними прятались нетерпеливые шпионы. Сказать по правде, она бы бросилась в ноги отцу, кабы считала, что это пристало ей. Если бы она была прелестна, то без колебания использовала бы неотразимую силу умоляющих глаз, певучей тонкости стана, трагической линии напряженных плеч. Но мужчины глухи к мольбам некрасивых женщин, и у нее не было оснований считать, будто в этом плане ее отец чем-то отличается от прочих. Она искренне считала себя нелепой. Если она плюхнется сейчас на пол, не исключено, что бесценная стеклянная ваза в виде летящего ангела, сверх всякой меры нагруженная плодами, отзовется оскорбительным дребезжанием, а смех был бы совсем не той реакцией, какую она надеялась вызвать.

— Кто же ты в таком случае? — спросил герцог.

Она незаметно перевела дух.

— Это, в сущности, не так уж важно, монсеньор. Я не о себе хотела бы говорить, если на то будет ваше соизволение.

Герцог едва заметно опустил ресницы, больше от усталости на самом деле, однако позволяя истолковать этот жест как приглашение к разговору, чем Агнес и воспользовалась.

— Тот человек, — сказала она, — которому я обязана жизнью. Я взяла на себя смелость от вашего имени обещать ему награду. Я смиренно прошу вас позволить мне сдержать слово, произнесенное вслух.

Она опустила глаза, но не голову.

— Какой-то грязный серв, — равнодушно произнес Камилл д’Орбуа, — которому несказанно повезло. Сказать по правде, я удивлен. Какая была необходимость тащить его в замок? Разумеется, я заплачу ему, но если он не круглый идиот, то рассказывая, как он вытащил из болота герцогскую дочку, на всю жизнь обеспечит себя пивом.

— Видели ли вы этого человека, монсеньор?

— Мельком, — сказал герцог, и это было немного больше, чем Марк на самом деле от него дождался. — Обыкновенный грязный серв.

— Осмелюсь возразить вам, монсеньор.

— Что?

Герцог выглядел ошеломленным. Ему слишком давно не осмеливались противоречить, так что он не был даже разгневан. Скорее — безмерно изумлен.

— Отец, — Агнес устремилась закрепить и развить успех, — куда вы его отослали?

Камиллу д’Орбуа потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить.

— Я послал его на кухню, чтоб его накормили, а сейчас, верно, ему нашли там теплый угол.

Агнес сдержанно вздохнула. Кухня. Запахи, каждый в отдельности, может, и привлекательные, однако в чудовищной смеси образующие тот непереносимый кухонный смрад, благодаря которому заботящиеся о своей репутации и душевном равновесии хозяева всеми возможными средствами держат сей храм уникального искусства как можно дальше от жилых покоев. Полуодетые кухарки с растопыренными локтями, от близости очагов истекающие липким потом, ушлые вороватые поварята с такими шуточками на устах, что краснеют рукомойники. Свежезабитые туши на крюках, подвешенные, чтобы стекала кровь. Духота, теснота, толкотня. Что ж, она вполне могла представить, как встретят там Марка с его деликатностью… отстраненным взглядом и брезгливо сложенным ртом. Может быть, на первых порах и добродушно, но ведь его будут хлопать по спине сальной пятерней и тыкать в бок пудовым кулаком. И даже если ему удастся как-то справиться с выражением лица, то она видела, как его непроизвольно передергивает от плебейского панибратства, и, разумеется, язык его тела ненадолго останется загадкой для сплоченной кухонной братии. И хотя всему свету известно, что умный человек при кухне сыт, обогрет и обласкан, было совершенно очевидно, что такого рода умом Марк не обладает. Когда она твердила о достойной его награде, она не этого для него хотела.

— Монсеньор отец, — сказала она, — вы — рыцарь, а я — рыцарская дочь. Этот человек сделал для меня все, и будет по-божески воздать ему тем же. Или вы предпочли бы, чтобы я платила любовью?

Эта нарочито вызывающая последняя реплика вырвала-таки герцога из его послеужинного оцепенения.

— Если в какой бы то ни было связи с этим молодчиком твое доброе имя окажется запятнанным, вне всякого сомнения, он умрет.

— Я в том не сомневаюсь, монсеньор.

Она смотрела на отца непрозрачным, неуступчивым взглядом.

— Жизнь, подаренную мне Господом и вами, я считаю благословением и бесценным даром. В течение одной ночи тот человек спас ее дважды, и я дважды в неоплатном и, прошу вас заметить, в неоплаченном долгу перед ним. Мне было бы проще убедить вас прислушаться к моим словам, когда бы вы удостоили Марка хотя бы минутной беседы.

— Вот еще! — воскликнул герцог с негодующим жестом.

— Я находилась рядом с ним на протяжении целой ночи и дня. Я говорила с ним. Мне этого хватает, чтобы утверждать — он не смерд.

— Девочка, — устало произнес герцог, — люди делятся только на рабов и господ.

— Если бы вы видели его, вы согласились бы, что королевского в нем больше, чем во всех…

Она остановилась как раз вовремя, чтобы не дать сорваться с губ словам, которые ее отец мог счесть оскорбительными, однако же вполне дав понять, что она имела в виду.

— Ну что ж, — произнес он с усмешкой. — Случается и так, бывает, красота и знатность сплавляются без благословения закона, и говорят, что бастарды стоят внимания хотя бы только потому, что за ними стоит приглядывать. Этот сорт людишек прямо-таки склонен доставлять массу неприятностей достойным людям. Не вижу причины, почему бы этому твоему Марку, который, как я слыхал, смазлив на редкость, не быть плодом чьего-нибудь грешка на стороне, но, во имя твоей неокрепшей нравственности, я тебе этого не говорил!