Однако внезапно он почувствовал, как их чудовищная сущность просачивается через переплетенные волокна, проникает ему под кожу. Его лицо вздулось, мышцы натянулись, кости затрещали… Он становился все более и более похожим на них; он превращался в «них». Он сжал губы, чтобы не закричать. Лицо смещалось, деформировалось, но ему нельзя кричать, он не должен обнаружить свое присутствие в шкафу, он…

Его тело напряглось. Грудная клетка больше не двигалась. Он закрылся от внешнего мира. Он представил себе, как трубки, отходящие от дыхательного аппарата, заканчиваются во мраке его органов. Именно такую остановку дыхания он предпочитал: самую мягкую, самую естественную. Ночное апноэ, настигающее спящих младенцев и иногда убивающее их.

Жак уже не спал, но его глаза оставались закрытыми. Он считал секунды. Ему не требовались ни часы, ни секундомер. Часами стал его кровоток. Замедлившийся. Умиротворенный. Через несколько секунд голоса умолкли. Потом исчезли лица. Ротанговые перегородки отступили, словно давление на них снаружи прекратилось. Он был самым сильным. Сильнее, чем чудовища, чем…

Он открыл глаза, он не думал ни о чем. Сделал глубокий вдох. Но вместо обычного воздуха втянул в себя нечто горькое и вкусное одновременно. Словно глоток зеленого чая. Где он находился? Сознание возвращалось медленными волнами. Он лежал. Сумерки были пронизаны зноем. Пять его чувств заработали, словно зондируя пространство. Он ощутил обжигающий ветер на лице. Потом тяжелый, опьяняющий, почти тошнотворный запах: запах леса. Пышной растительности.

Приглушенные шумы. Голоса. Он решил было, что опять спит, но они совершенно не походили на голоса из его кошмара. Они пытались говорить по-английски с сильным малайским акцентом: «Хел-ло… Хелло…», «Сигареты?»

Он повернул голову направо и через окрашенную в зеленый цвет деревянную решетку различил темные, неясные рожи. Он что, в тюрьме? Он взглянул налево. Над ним простиралось ночное небо, усыпанное звездами. Нет. Он не в помещении.

Он заставил себя упокоиться и проанализировать каждый факт. Сейчас ночь. Сине-зеленая ночь, пахнущая тропиками. Он находится в какой-то галерее. Слева — большой забетонированный двор. Справа решетчатая стена, за которой мечется группа заключенных. За их спинами можно различить большую комнату, заставленную железными кроватями. Значит, он действительно в тюрьме. Но в тюрьме под открытым небом.

Он сделал рефлекторное движение, чтобы подняться. Невозможно: на его запястьях и щиколотках ременные петли. В следующий момент он разглядел хромированную перекладину своей кровати — больничной кровати. В ту же секунду заметил, что одет в зеленую тунику. Заключенные носили ту же одежду. В глаза бросилась еще одна деталь: у них у всех были бритые головы. Их широко раскрытые глаза в темноте напоминали белые раны. Хихиканье, ворчанье. Он прислушался и разобрал их слова — на малайском, китайском, тайском… Бессвязные реплики. Бессмысленные слова. Идиоты.

Он в сумасшедшем доме.

И тут же в его мозгу всплыло слово: Ипох, самая большая психиатрическая клиника в Малайзии. Его охватила тревога. Почему его перевезли сюда? Он не сумасшедший. Несмотря на лица, несмотря на кошмары, он не сумасшедший. Он попытался вспомнить последние дни, но смог воскресить в памяти только листья бамбука и плетеные перегородки. Что случилось? У него был новый приступ?

Сзади него послышался шум. Двигают кресло, шуршат бумагой. Глубокой ночью эти звуки казались еще более неуместными, чем все остальное. Реверди свернул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. В конце галереи, в нескольких метрах от него стоял железный стол, заваленный бумагами.

Охранник, дремавший за столом, поднялся в темноте и поправил ремень, на котором висели пистолет, граната со слезоточивым газом и дубинка. Не похож на медбрата. Значит, Жак находится в отделении для преступников. Человек зажег фонарь и направился к нему. Реверди приказал по-малайски:

— Tutup lampu tu[2].

Надзиратель отскочил назад — звук его голоса, к тому же произносящего малайские слова, оказался для него полной неожиданностью. Поколебавшись, он погасил фонарь и осторожно обошел кровать. В темноте Жак увидел, что он протягивает руку к выключателю.

— Не зажигай, — приказал он.

Человек замер. Другой рукой он сжимал оружие. Вокруг них царила полная тишина: остальные узники замолчали. Через несколько секунд надзиратель снял руку с выключателя. Реверди выдохнул:

— Я не должен видеть твое лицо. Ничье лицо. Не сейчас.

— Я позову санитара. Тебе сделают укол.

Реверди вздрогнул. Его тело мгновенно покрылось потом. Он больше не должен спать. Во сне его поджидают «другие», притаившиеся за плетеным ротангом.

— Нет, — тихо выдохнул он. — Не надо.

Малаец захихикал. К нему вернулась уверенность. Он направился к настенному телефону.

— Подожди!

Человек повернулся, он разозлился. Его пальцы сомкнулись на рукоятке дубинки. Он больше не допустит, чтобы этот mat salleh докучал ему.

— Посмотри мне в горло, — приказал Реверди.

Надзиратель нехотя вернулся к нему. Жак открыл рот и спросил:

— Что ты видишь?

Малаец опасливо наклонился. Жак высунул язык и резко сжал челюсти. Их уголков рта брызнула кровь.

— Бог мой… — пробормотал охранник, бросаясь к телефону.

Прежде чем он снял трубку, Реверди окликнул его:

— Послушай! Если ты позовешь санитара, я перекушу язык еще до его прихода. — Он улыбнулся, на его подбородке собирались горячие пузырьки. — Я скажу, что ты меня избивал, пытал…

Человек стоял неподвижно. Жак воспользовался полученным преимуществом:

— Ты не шелохнешься. Я буду делать вид, что сплю, до самого утра. Все будет хорошо. Только ответь на мои вопросы.

Малаец, казалось, еще поколебался, потом пожал плечами в знак капитуляции. Он взял со столика на колесах рулон туалетной бумаги. Осторожно подошел к Жаку и вытер ему губы. Реверди поблагодарил его кивком головы.

— Я в Ипохе?

Надзиратель кивнул; у него были усики, кожа со следами юношеских угрей. Настоящие рытвины, которые в синеватом ночном свете напоминали лунные кратеры.

— Сколько я здесь?

— Пять дней.

Жак быстро сосчитал в уме.

— Сегодня вторник, среда?

— Среда, двенадцатое февраля. Два часа ночи.

Дни, отделявшие его от прошлой пятницы, совершенно стерлись из его памяти. В каком состоянии он прибыл сюда? Его тело вновь покрылось потом.

— Я был… без сознания?

— Ты бредил.

Пот стал ледяным. От него покалывало грудь, словно через кожу вырывались наружу мелкие частицы взорвавшегося внутри страха.