Бодрый дикторский голос рубил:

– В результате индустриализации, коллективизации сельского хозяйства, развития науки и технического прогресса экономика страны за годы советской власти коренным образом преобразована!..

«Что верно, то верно, – подумал я. – Кореннее некуда. Даже огромную, казалось бы, Сибирь сумели превратить за каких-нибудь 25–30 послевоенных лет в настоящую колонию, в сырьевой придаток, в помойку». Впрочем, когда начинался подобный дикторский текст, то воспринимались обычно лишь первые несколько фраз. А дальше речь шла уже каким-то ватным фоном. Как будто выключатель срабатывал в мозгу. Слова звучали, но их смысл не доходил до сознания.

– В этом году, – продолжал диктор «праздничный рапорт, посвященный 65-й годовщине Великого Октября», – в СССР выпускалось промышленной продукции больше, чем ее производилось во всем мире в 1950 году! СССР занимает первое место в мире по добыче нефти (которую мы гоним за бесценок за границу), угля, железной руды (добывая которую открытым способом в основном на Курской магнитной аномалии, мы уничтожаем лучшие российские черноземы), выплавке чугуна и стали (из которой потом делаем самые мощные роторные экскаваторы, для того чтобы добывать еще быстрее и больше железной руды, чтобы, выплавив еще большее количество стали, сделать из нее еще более мощные роторные экскаваторы… для добычи руды), выжигу кокса, выработке минеральных удобрений (которыми мы сумели в короткое время отравить и поля и продукты, выращенные на этих полях, и реки с рыбой, в которые дождями смываются удобрения с этих полей), производству тракторов (которых производим больше, чем нужно), тепловозов, электровозов, цемента, кожаной обуви (которая продавила все полки на складах и в магазинах и которую никто не покупает, доставая с переплатой импортную удобную обувь)… Реальные доходы рабочих, в расчете на одного работающего, увеличились по сравнению с 1913 годом в 10 раз! (Но покупательная способность нашего деревянного рубля по сравнению с рублем царской чеканки, пожалуй, уменьшилась раз в сто!)…

Я, наконец, одел сынишку. И мы вышли с ним на улицу.

Он сразу же взял какую-то щепочку и начал ею рыть «норку для зверька», а я стал с наслаждением и азартом колоть сосновые чурки.

Они легко раскалывались, иногда со звоном, когда колун ударял плашмя по боковине чурки, иногда с хрустом…

Горка поленьев быстро росла.

Они отливали красноватым цветом и пахли свежо и душисто смолой.

Часа через два работы чурки кончились.

Я сложил дрова в поленницу, под навес. Подмел настил из досок перед домом.

Из остатков коры и щепок развел на пригорке костерок.

Сынишка, раскрасневшийся и веселый, лопотал что-то свое. И, подбрасывая в костерок щепки и кору, завороженно глядел на огонь.

Из сухих поленьев, лежащих за печкой, я нащипал лучинок и разжег самовар.

– Дима, на тебе коробочку – собери в нее сосновых шишек. Вот таких. – Я показал ему на шишку, лежащую на земле, и подал картонную коробку из-под обуви. – Собирай там, – я указал ему на сосну с мощной кроной, растущую на пологом склоне горы, чуть поодаль от дома.

Он стал деловито и сосредоточенно собирать в коробочку шишки. И приносить их мне. Штук по десять-пятнадцать.

Я снимал верхонкой с самовара загнутую коленом трубу и кидал шишки в огонь, а вновь приносимые складывал в кучку, у самовара.

Когда я снова ставил на место трубу – огонь начинал гудеть, а из трубы шел белый, приятно пахнущий дым, который уходил от дома и поднимался вдоль склона горы…

Было хорошо сидеть на завалинке, смотреть на дым, слушать «говорок» самовара, стоящего на прочных, почерневших от дождя и времени лиственничных досках настила перед домом, и чувствовать, как приятно погуживает тело от проделанной физической работы.

Подошел Виктор с полными ведрами воды, которую он заливал в бак, стоящий на кухне, и тоже сел на завалинку.

В струе уже почти растворившегося синеватого дыма порхал невесть откуда взявшийся желтый листок березы…

Он то взмывал вверх со струей дыма, то, кружась, опускался ниже, то снова поднимался… «Все как в жизни», – подумал я.

Мы долго молча смотрели на этот листок… Потом Виктор сказал:

– Алик вряд ли приедет сегодня. Погода портится. Байкал уже весь черный…

Женщины пришли из бани распарившиеся: бело-розовые, с завязанными чалмой на голове полотенцами, с легкой ленцой, но в то же время разговорчивые, веселые, смешливые.

Чай заварили еще и со смородиновым листом (заварник, стоящий на резной конфорке самовара, далеко распространял смородиновый свежий дух) и пили его с «ревнивым вареньем» (варенье из ревеня), название которого вызывало много шуток и смеха.

После чая (а для Димыча – обеда) мы с Витей, слегка перекусив, сложили в сумки все необходимое для бани…

Димыч уснул.

Женщины уселись возле печки расчесывать и сушить волосы. Влажно поблескивающие: черным – у Натальи и золотом – у Кристины. Они у нее были длинные. И сейчас казались очень тяжелыми, оттягивающими темно-золотой волной голову назад.

Нам с Виктором в баню было идти еще рано.

До «мужского срока» оставалось где-то еще около часа.

Я прилег на кровать – пристроившись рядом с сынишкой, который спал, сладко посапывая, – отдохнуть немного и почитать.

– Кристина, тебе стопарик-то налить после бани? – услышал я из другой комнаты Витин голос, прервавший женский щебет.

– Не надо, Витюша, – весело ответила Кристина. – Нам, благородным дамам, и вино необходимо благородное. «Приготовь же, Дон заветный, для наездниц удалых (немного перефразировала она строку Пушкина) сок кипучий, искрометный виноградников твоих!»

– Это ты на шампанское, что ли, намекаешь? – спросил Витя ненатуральным, бесцветным каким-то голосом, которым он всегда разговаривал с ней.

– Ну, конечно! – беззаботно и весело, как всегда, ответила ему Кристина. – А у тебя ведь спирт, поди?..

Я тогда читал «Записки из мертвого дома» Достоевского. Помню как меня измучила эта книга своей монотонностью и какой-то беспробудностью жизни каторжан. И которую я читал скорее из упрямства, чем из интереса, желая одного – быстрее ее дочитать…

И вот каким-то странным образом переплелись у меня сейчас в сознании и Витина пикировка с Кристиной, вызывающая улыбку, и содержание «Записок», вызывающее жуткую тоску.

Я услышал, как он в другой комнате зашелестел страницами и начал назидательно, с кавказским акцентом читать:

– Таварищ Микоян гаварил: при царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили именно, чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек на бутылку водки («Интересно, сколько же тогда стоила бутылка водки? Копейку? Две? Три? Сейчас, во всяком случае, наше родное государство спаивает своих граждан опилочной водкой, в простонародье именуемой табуретовкой, цена на которую в 50 раз выше себестоимости») и пьет, денег при этом на еду не хватало…