или раскулачивании, они также не проводили параллели между ними и восстанием, не превращали его в основу для про- или антивластной позиции, а создавали образ прошлого, оторванный от настоящего. Погибшие в 1920‐х крестьяне оказывались жертвами бессмысленной, непонятно как и зачем поднявшейся силы, больше себя не проявлявшей.

Во многих случаях политическое высказывание авторов памятников направлено на поиск путей примирения когда-то враждовавших сторон. Помимо монумента у ручья Пьянка, Т. М. установила в окрестностях Трескина еще три памятника. Один — на могиле местных жителей, предположительно братьев, по фамилии Севастьяновы. Еще один — на местах убийства заложников (родственников восставших, убитых красноармейцами за отказ выдать их), третий — на могиле одиннадцати жителей Трескина, которые, по местной легенде, отказались выдать красноармейцам убийц уполномоченного ЧК города Кирсанова по фамилии Сачко.

В случае с Севастьяновыми краеведу не удалось установить ни количество расстрелянных, ни степень их родства и выяснить, к какой стороне конфликта они принадлежали. Краевед Т. М. предполагала, что установила памятный знак на месте расстрела коммунистов восставшими, но позже нашла информацию о том, что Севастьяновы были антоновцами, казненными красноармейцами. Отношение краеведа к памятнику это не изменило, менять его внешний вид она не стала. На вопрос интервьюера, кто из погибших заслуживает мемориализации, Т. М. ответила: «Почему этих убивали и этих убивали? <…> Обозначать места надо всех»[64].

Краевед Н. Г. из Калугина также установил один из мемориалов на месте вооруженного столкновения, в котором, среди других восставших, погиб его прадед Семен Попов. Несмотря на личную связь с жертвой, надпись на памятнике нейтральна: «Погибшим антоновцам и красноармейцам».

В интервью краеведы Инжавинского района воспроизводили упомянутый выше «жертвенный нарратив», подчеркивали потребность увековечить память всех погибших, объясняли необходимость установки памятника самим фактом случившегося события и важностью примирения. Они неоднократно упоминали предложение мичуринского историка Николая Тюрина, автора романа «Антонов. Последний пожар», установить «Памятник примирения»: «Мать в центре стоит, с одной стороны сын ее — „антоновец“ с шашкой, в папахе набекрень, на коленках, или как он там стоит, а с другой стороны — второй сын, „красный“ комиссар»[65].

Выяснение деталей события, вынесение уроков или обличение виновных оказывалось менее значимо для респондентов. При этом жертвы восстания пострадали не от конкретного режима, лидера или политических событий, а стали жертвами рока.

На памятнике расстрелянным заложникам Т. М. написала цитату из стихотворения Максимилиана Волошина: «И там и здесь между рядами / Звучит один и тот же глас: / „Кто не за нас — тот против нас. / Нет безразличных: правда с нами“. / А я стою один меж них / В ревущем пламени и дыме / И всеми силами своими / Молюсь за тех и за других».

При этом важно отметить внерелигиозность вернакулярных мемориалов. Несмотря на то что многие из них представляют собой могильные камни, установка креста над ними кажется в большей степени использованием традиционной формы памятника и «языка погребального ритуала»[66], чем обращением к церковным символам. Вокруг памятников не сложилось религиозных ритуалов[67] или свойственных спонтанным мемориалам, согласно Елене Югай, магических практик[68]. Как считает исследователь памяти Михаил Немцев, православная символика появляется в оформлении публичных захоронений, поскольку других языков для символизации памяти и поминовения в современной России нет и православная церковь оказалась единственным носителем легитимной и достаточно мощной символической системы, которая смогла прийти на место советской[69].

АУДИТОРИЯ МЕМОРИАЛОВ

Я предполагаю, что основная аудитория памятников, по замыслу их авторов, — сельские сообщества. Мемориалы служат передаче исторической памяти внутри них. Интересно, что один из авторов мемориалов в интервью сожалел, что не смог привлечь достаточное внимание к ним местных жителей и родственников захороненных:

Я удивляюсь, почему у нас такой народ — не интересуется своими родственниками. <…> Вот этих погибших, я их объехал, предупредил, что будет открытие памятника. «Толя, там твой дед, прадед, ты знаешь?» «Да знаю, мне некогда». «Как некогда, ты куда?» «Я в Инжавино сейчас еду». «Толя, памятник будем ставить у оврага, сто метров от дороги, заверни в 10 часов». «Нет, мне некогда»[70].

При этом, по моим наблюдениям, чаще всего авторами вернакулярных мемориалов становятся краеведы, не объединенные в сообщества памяти.

Другая важная аудитория подобных мемориалов, в терминологии Елены Югай, — сверхъестественный адресат — «духи и души», «недавно умершие и незабытые жертвы трагедий, убийств, несчастных случаев»[71], то есть, в нашем случае, жертвы восстания. Согласно интервью, инициаторы установки могильных памятников чаще всего были заинтересованы в личностной идентификации захороненных, пытались проследить их биографии. Впрочем, если их изначальное представление о том, кто захоронен на месте мемориала (к примеру, красноармейцы, а не восставшие), расходилось с найденной информацией или легенда, стоявшая за памятником, обнаруживала свою неправдивость, отношение к мемориалу не изменялось.

Как считает Джек Сантино, спонтанные места поклонения служат коммуникации между мертвыми и живыми, возвращают умерших людей в ткань общества, помещают их в повседневность. Места поклонения предполагают присутствие отсутствующих людей в самом сердце социальной жизни[72] — в нашем случае в сельском сообществе.

Помимо погибших, аудиторией мемориалов оказывались их потомки. К примеру, среди жертв массового расстрела под Трескином Т. М. удалось узнать имя только одного человека, лавочника Александра Волчанского. Его правнуки обратились к респонденту с просьбой найти его могилу. Несмотря на отсутствие точной информации о том, что лавочник захоронен именно здесь, краевед записала на самодельном памятном знаке его имя: «Уважаемые люди Трескино (в том числе лавочник Александр Волчанский) погибли как заложники в 1920‐м». Респондент объяснила свое действие стремлением угодить правнукам погибшего, которые безнадежно разыскивали могилу предка. Именно они, наряду с жертвой, являются главными адресатами памятника[73].

«МЕСТА ПАМЯТИ» ДЛЯ ЛЮДЕЙ ИЗВНЕ И СКРЫТЫЕ «МЕСТА ПАМЯТИ»

В отличие от анализируемых выше «мест памяти» в Инжавинском районе есть два мемориала, созданные в расчете на привлечение внимания людей, не являющихся частью сельского сообщества. Владелец отеля «Русская деревня» в селе Карандеевка Н. С. установил на его территории крест в память о погибших антоновцах и стелу со звездой в честь красноармейцев.

Н. С. — уроженец Инжавинского района и один из ярких представителей сообщества памяти, симпатизирующего восставшим и транслирующего описанный выше героический нарратив. В интервью он объяснил: «Я думаю, что я потомок вот этих гордых народов. Поэтому я обязан чтить память о них. Память в том числе выражается символически, в виде памятника, который я поставил»[74].

Первым респондент решил установить на принадлежащем ему участке земли монумент восставшим крестьянам, но потом, чтобы, по его словам, «уравнять в истории сопротивляющихся, участников вот этого