Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стал он жить счастливее прежнего, с радостью встречать каждый день, радостно провожать его. Не пил теперь совсем, не хотелось ему. А радость-то вся отчего была? Да оттого, что понимал он всем нутром своим, что скоро всё это кончится, вся эта серая война за выживание завершится, и, наконец, настанет мир и покой.
В какой-то день даже как будто озарение на него снизошло: вспомнил он вдруг про своих родных. Про родителей, про братьев вспомнил, про племянников и племянниц, даже про бывшую жену. Нашло что-то на него – может карму подчистить решил перед уходом, а может под воздействием дурной эйфории какой-то, начал он всем им помогать. Каждый день или являлся лично или звонил, осведомляясь – не помочь ли чем?! Он и работу не бросил, а зарабатывал неплохо, кстати, и все деньги вместе со свободным временем тратил на эту вот помощь.
Родственники вначале даже пугались его внезапной гуманитарной деятельности, всё таки раньше в альтруизме он замечен не был, он и звонил-то родителям дай бог если раз в квартал. Но, узнав о его страшном диагнозе, все сразу начали с большой охотой принимать его подмогу, пусть порой она и нужна была им как собаке пятая нога. Детей своих братьев он развозил на машине по садам и школам, родителям привозил продукты, причём зачастую покупал их за свой счёт, братьям совал деньги, хоть те их и не брали. А ещё покупал подарки. Постоянно. И не только племянникам, но и всем. Вскоре от его подарочков проходу в домах родичей не стало.
В общем, время шло, конец близился. Конечно, состояние дружка этого ухудшалось, боли стали тревожить чаще, сам он бледнел с каждым днём и худел. Но альтруизм его не гас, пусть и давался уже с некоторыми усилиями. Видать карму изгадил нехило.
После одного из сеансов терапии, которую он, конечно же, считал бесполезной, лечащий врач вдруг попросил его задержаться в кабинете. И как дал ему прямо в лоб: это невероятно, мол, сами в шоке, но у вас внезапно произошло улучшение, опухоль регрессирует и намечается ремиссия. Редчайший случай, терапия оказалось не напрасной. Поздравляю, голубчик, вы скоро излечитесь от рака!
– Любопытно-с. И что же, как же это?
– Да вот так. Такого удара голубчик не испытывал никогда. Слова доктора звенели в его ушах ещё долго, до самой ночи. И до самого ненавистного утра не смог он тогда уснуть. Об этом тоже писали потом в соц. сетях, якобы со слов из его записки.
«Что ж это такое? Где же справедливость на свете белом?! Чем я провинился, Господи? Почему я? Неужели я не стал на путь добродетели в последний год, не заслужил скорого и тихого конца?! За что мне теперь опять вот это всё?! За что?». Или что-то подобное, в таком вот ключе, так сказать. Бедняга уже готов был на двести процентов ласты клеить, а его так обломали. На работу он в то утро не пошёл, а порезал себе вены в ванной, да и помер.
– Вот вам и пример «любви к жизни», – воскликнул Сотона.
– Не хилая история. Я уж и забыл про этого его дружка покойного. Ну да ладно-с. Комментарии?
– Самоубийство – грех, – пискнул Нытик.
– Всякий сам вправе распорядиться своей жизнью, ничего не грех, – парировал Сотона.
– Нет, это безответственно! – не сдавался Нытик. – Ему-то конечно все равно уже – помер, и все взятки гладки. А живые? О них он совсем не подумал. Мать с отцом-то как убивались, поди!
– А я, господа-товарищи, позволю себе тоже комментарий.
– Уважьте уж.
– Так вот, господа мои хорошие. Я здесь вижу великую боль, великие страдания, великое же от них избавление. Ведь дружок этот-с, будучи перед лицом неизбежности осознал тщету и тлен бытия. Он узрел воочию жестокость жизни, которая, подобно кнуту в неотвратимой руке природы, подгоняет человека все нелегкие годы, что ему отмерены. Жизнь и вправду суть борьба. Борьба с голодом, жаждой, болезнями, депрессией, угнетением. А он сумел. Сумел постичь, что смерть это только окно или дверь (кому как удобнее-с), надобные для побега из мрака действительности. Вопрос только – побега куда?
И здесь я смею видеть великую и отчаянную храбрость, что присуща одним лишь самоубийцам. Они в этом достойны высшего восхищения, ибо осмеливаются сделать настоящий шаг в неизвестность.
– А по-моему – они слабаки и трусы, – воинственно прогнусаввил Нытик.
– А вы, по-моему, идиот. Вы не ухватили суть концепции. Впрочем, давайте, тащите кто-нибудь последнюю на сегодня скрижальку, и закругляемся. А то я смотрю, господа-товарищи, четкость теряется. Стол, видите, уже размытый стал и полупрозрачный, верный знак того, что скоро все растворимся. Тяните-с кто-нибудь. Ну-с?! Никто не хочет?
– Как-то уже и правда неохота, – зевая сказал Сотона.
– Да, стрёмно стало, – подтвердил Хамло.
– Устали мы, видать, рефлексировать-то, – подытожил Красавчик.
– Тогда, господа мои хорошие, последнюю вытяну я. Вы, кстати сказать, зря отказались, тут в этой скрижальке самое интересное осталось. Там, в мире, светает-с, тени блекнут, мир ночной тьмы и мрачных истин растворяется, а у нашего совсем крыша едет от недосыпа и чрезмерного количества выпитого. О, какие фантомы всплывают в ядовитых парах его ума!
Рука Председателя неторопливо взяла с полупрозрачного стола карточку. Ненадолго наступила тишина, все незримые участники круглого стола ждали заключительных и самых интересных, как было обещано, слов. Председатель долго молчал, а затем вдруг страшно и неожиданно громко захохотал. Хохот его был свирепым, злобным, но недолгим, и, когда он стих, зазвучал вдруг отдающий звоном железных цепей жуткий, гортанный голос.
– Это из свежего. Депрессия и мысли о выстреле себе в рот из ружья. Он тогда сильно наелся всего подряд, запил всем, чем можно и лёг прямо в одежде в ванную с холодной водой.
