Впрочем, я не нуждался в подсказках какого-то там любознательного наблюдателя. Ибо, даже если бы я очень хотел, я вряд ли смог бы не узнать собственного брата.

— Мамицли! — отозвался я, стараясь сохранять невозмутимость, между тем как его молодцы недоуменно зыркали на меня сверху вниз, явно теряясь в догадках, как поступить, — то ли отвесить мне тройной поклон, то ли оглоушить по башке. — Какая редкая честь для меня! Это с каких же пор судебные исполнители рыщут по городу в поисках столь скромной персоны, как раб главного министра?

И имечко у моего брата было подходящее. Оно означало «горный лев». Только ни один горный лев отродясь еще не смотрел на жалкую дрожащую зверушку, распластавшуюся у его ног, таким свирепым взглядом, какой он обратил в мою сторону. Впрочем, в моем взгляде было не меньше ярости.

— Даже больше чести, чем ты думаешь, братец, — поспешил уверить меня Лев. — Вовсе не к господину Черные Перья пожаловали мы, а к тебе.

— Тогда придется вам потерпеть. — Я с опаской глянул на его свиту и постарался унять дрожь в голосе. — Ты же знаешь, я не могу заставлять ждать главного министра.

— Нет, сможешь. Ведь это не я хотел повидать тебя.

— Тогда кто же?..

Впрочем, ответ я уже знал — и осознание этого, как какая-то безжалостная когтистая лапа, казалось, вытягивало из меня все внутренности. Чей еще вызов мог бы заставить ждать самого главного министра?

— А ты как думаешь? Император, конечно. Поздравляю тебя, братец! Тебе несказанно повезло — ведь ты умудрился обратить на себя внимание нашего владыки Монтесумы!

Брат мой поспешал, ведя нас обратно к Сердцу Мира — площади, на южной оконечности которой располагался императорский дворец. Обернуться и ответить на мои вопросы он даже не удосуживался. Он вообще следовал с таким видом, будто хотел поскорее отвязаться от данного ему неприятного поручения, и одновременно с этим хотел показать, что жалкое существо, плетущееся в хвосте под надзором его крепких молодцев, не имеет к нему никакого отношения.

«А чему тут удивляться?» — угрюмо думал я. Я слишком ясно ощущал разницу между наружностью Льва и моей собственной. Вот что, скажите на милость, увидел этот мускулистый воин в роскошном облачении, когда обратил на меня свой взор? Какого-то человечка неопределенной внешности — ни тебе роста, ни мышц, так, заурядная широкоскулая ацтекская рожа с прямым носом, завешенная темной шевелюрой с проседью на висках. На такого мой братец точно не взглянул бы во второй раз, не будь мы родней.

Но я хорошо знал, что его презрение имеет под собой куда более глубокие корни, нежели нежелание идти рядом с каким-то костлявым рабом в поношенной, заляпанной кровью накидке.

Мы со Львом выросли на одной из южных окраин города — в Тольтенко. Дом наш состоял из двух комнат и крошечного, обнесенного стенами дворика, большую часть которого занимала куполообразная баня. Тростниковую кровлю на этих беленых стенах трудно было разглядеть — до того она поросла мхом. Семья наша принадлежала к сословию простолюдинов. На прокорм зарабатывали женщины — занимались изготовлением бумаги. Бумажонка была так себе. Мать не могла похвастаться первосортным товаром, так как в долине не осталось ни одной дикорастущей смоковницы; древесина, привезенная издалека, была нам тоже не по карману; так что, как бы ни бились мать с сестрами, произвести им удавалось только дешевую грубую бумагу, которую люди покупали для сжигания в печах в качестве жертвоприношения.

Зато мне и моему старшему братцу, похоже, выпала совсем другая участь — нас ждали великие дела. Он с самого начала был настоящим воином — сильным, храбрым, яростным, стремительным в движениях, — ему явно было суждено добыть в бою множество знатных пленников, если только не пришлось бы ступить на «цветистый путь смерти» раньше. Я же не обладал ни одним из этих даров, зато был смышлен и проворен на язык — я мог уболтать кого угодно, избавляя нас от неприятностей, в которые мы попадали из-за горячности и бахвальства моего братца.

Однако у меня имелось и еще одно преимущество, с самого начала отделявшее меня от остальных братьев, — дата рождения. Я родился в первый день Смерти, в год Девятого Тростника. День этот считался настолько благоприятным, что я был определен для служения богам почти с самого рождения — благо в те времена жрецы принимали в свой круг простолюдинов. Как моему отцу удалось ублажить Верховного Жреца и убедить его принять меня в школу жрецов, мне так и не довелось узнать, потому что он никогда не рассказывал мне, чего ему это стоило, хотя намеков по этому поводу я наслушался от него вдоволь. Вероятно, это был один из счастливейших дней его жизни, когда, семью годами позже, одетый в обрезанную старенькую дедову накидку и в набедренную повязку, которую едва научился завязывать самостоятельно, я отправился жить среди холеных сынков богатеев в Дом Слез.

Когда меня выставили оттуда двадцать лет спустя, я вновь оказался дома.

Семья моя приняла меня обратно из чувства долга, но так и не простила — то ли за разочарование, то ли за позор, которым я покрыл ее, то ли за расходы, ушедшие на мое обучение. Дома ко мне относились с добротой, но и оскорблений я повидал немало — и унижений, и молчаливой холодности, — и когда меня не журили за то, что я плохой сын, плохой гребец-извозчик и плохой копальщик, я буквально погрязал в болоте жалости и упреков к самому себе.

Поэтому неудивительно, что очень скоро я удрал из родительского дома, найдя себе пристанище в мире торговцев и потребителей запрещенного для простых людей священного пойла.

В один прекрасный день мать послала меня на базар продать товар, но так и не увидела, чем закончилась эта торговля.

Даже в городе, в котором пьяное зелье считалось привилегией немногих, — жрецов, воинов, добывших в бою по четыре пленника, и стариков — и где, будучи пойман в пьяном виде, ты мог лишиться жизни, существовало множество мест, где все твои невзгоды и печали могли очень быстро улетучиться в обмен на несколько зерен какао-бобов. Как правило, это были безобидные на вид закутки на базарах или неприглядные домишки, теснящиеся вдоль каналов или у самой кромки озера. В одном из таких местечек малознакомый человек сунул мне в руки тыквенную бутыль, а, когда мы на пару опустошили ее, я отплатил ему тем же. В ту ночь я не вернулся домой.

Какое-то время я жил на прибрежных топях, собирая болотную пену для местных деляг, превращавших ее в деньги на базаре. Платили они мне самым омерзительным пойлом, какое я только видел в жизни. Так я существовал какое-то время, не торопясь влиться в бурлящий городской поток, который, в свою очередь, не спешил принять меня. И так могло происходить еще очень долго, если бы меня, буянящего, не отловили на улице в полнейшем опьянении с остатками пойла в тыквенной бутыли.

Меня арестовали за пьянство в общественном месте, а для бывшего жреца такая провинность обычно грозила одним-единственным наказанием — казнью на площади под названием Сердце Мира.

Я остался жить только благодаря брату, вступившемуся за меня перед судьями. Он сумел убедить их в том, что, хоть когда-то я и был жрецом, я так и остался простолюдином, а потому и наказывать меня следует как простолюдина. Представителя знати или действующего жреца забили бы палками до смерти. Брат меня избавил от подобной участи, но не от унижения — после ритуальной императорской речи перед толпой голову мою обрили.