Аристотель (384–322 до н. э.), сын богатой землевладелицы и врача, был унизанным перстнями щеголем и первый понял силу книги; его учитель Платон с презрением прозвал его «чтец» — настолько странным казалось тогда собирание текстов. Он не догадывался, что этот ученик станет его соперником, пойдя гораздо дальше одного только чтения: число сочинений Аристотеля перевалит за 170 наименований, или многие сотни свитков папируса. Из них сохранится 30 произведений, покрывающих 2000 современных бумажных страниц. До нас они дошли запутанным путем: библиотека Аристотеля, завещанная Феофрасту, досталась скептику Нелею; согласно подсчетам, только труды обоих философов вместе составляли 676 078 строк. Необразованные потомки Нелея, желая скрыть эти книги от алчности библиотеки Пергама, запрятали их в погребе или в колодце, в общем в «какой-то канаве», как сообщает Страбон, «полной клещей». Потом они продали подлинные книги Аристотеля, ускользнувшие от Птолемея, Апелликону из Фиоса (по сведениям одних — филологу, по сведениям других — перекупщику); этот Апелликон вновь привез их в Афины, где в 86 г. до н. э. их захватил Силла. Они окажутся в Риме сначала у Тираниона Грамматика, а затем, переходя из рук в руки и не всегда получая самый тщательный уход, — у Андроника Родосского, который попытается выпустить первое издание сочинений прославленного мыслителя, основываясь, однако, на копиях копий, в которых дыры, проделанные крысами, клещами и червями (по мнению разных исследователей, а не одновременно всеми), писцы заполняли как Бог на душу положит. Но это не помеха: сейчас считается, что единственные дошедшие тексты не были такими уж точными и что они были искажены учениками, которым Аристотель поручал записывать свои рассуждения. Об этом говорил, среди прочих, Иоанн Филопон в VI в.: «Из сорока книг его «Аналитики», хранившихся в старых библиотеках, только четыре считались написанными им, без всяких сомнений на этот счет». Уже Страбон выражал недоверие: «Некоторые библиотеки нанимают плохих переписчиков, которые не сличают рукописи, именно это происходит, когда книги копируют на продажу, здесь и в Александрии. Но довольно уже!»[3] В этот момент уже можно задаться вопросом, действительно ли мы знаем истинную логическую последовательность хотя бы работ Аристотеля, если не его мысли. В любом случае то, что относится к науке и сильно устарело уже в его время, впоследствии было сведено до смешного исследователями. Поскольку он учил, в числе прочего, что женщина есть несовершенный мужчина, его философию, в ущерб многим другим системам, широко приняли христианская церковь и мусульмане, вследствие чего половина мира погрузилась в принудительный аристотелизм по меньшей мере до появления неоплатонизма во Флоренции в XV в.

Легенды говорят, что до библиотеки Ликея в Греции имел место любопытный случай тирана Писистрата, который велел собрать произведения гомеровской эпохи (и не без причины: в них упоминались его предки), создать первую письменную версию «Илиады», без которой, возможно, до нас дошли бы только отголоски этого произведения, и поместить это все в месте, которое стало, таким образом, первой публичной библиотекой в мире. 21 сентября 480 г. до н. э. эту библиотеку, как говорят, разрушил Ксеркс, человек, приказывавший хлестать бичами море, когда оно ему перечило, и он вывез книги в свой дворец в Персеполисе, где в конце концов впоследствии ими завладел вместе с остатками империи Ахеменидов Селевк-Победитель, с намерением, как представляется, восстановить библиотеку в Афинах. Но на самом деле ее потеряли из виду.

Из всех мифов самый прекрасный — миф о разграблении Афин готами в 260 г.: библиотеки были опустошены и все книги собрали в одну гигантскую кучу. Когда ее уже собирались поджечь, вмешался один из военачальников: «Поскольку греки — рабы чтения, они окажутся непригодными к военной службе». Практически тысячелетняя история афинской учености на самом деле была разрушена в 529 г., без каких-либо церемонящихся в этот день варваров, болгарским крестьянином, ставшим византийским императором под именем Юстиниан. Он заставил замолчать все афинские школы, дабы разом покончить с «философскими изысканиями, столь мало приличествующими доктрине или, по крайней мере, характеру смиренного верующего», — пишет Гиббон. Нужно было торопиться искоренять опасность: последний и блестящий директор Академии Платона, Прокл, умерший в 485 г., выдвинул восемнадцать аргументов, делавших неприемлемой христианскую версию сотворения мира.

Классическая Греция насчитывает добрую тысячу сочинителей, от которых, как считается, нам известна едва десятая часть произведений, настолько папирус подвержен гниению, — наверное, это одна из основных причин ранней утраты античной литературы, как нигде существенная во влажной Александрии. В сухом песке, напротив, древние труды выживают, как, например, выжили сотни фрагментов свитков и кодексов на папирусе и пергаменте, частные и деловые письма, выдержки из Нового Завета и из античных поэтов — Сафо, Софокла — вместе с отрывком неизвестной пьесы, найденные в Оксиринкосе, в двух часах езды к югу от Каира. Был ли этот набор документов благоговейно собран в архиве греко-римской колонии? Вовсе нет: кто-то (но кто?) избавился от них, как от балласта.

Когда Эмилий Павел в 168 г. до н. э. разгромил Персея, солдаты наложили лапу на все, что могло иметь какую-то ценность в царском дворце в Македонии, соблюдая — без большого, впрочем, труда — распоряжение военачальника не трогать книг: он оставил их за собой, имея в виду своих сыновей, которым, как он говорил с обычной спесью, они принесут больше пользы, чем золото. Первые римские библиотеки строились на костях разграбленных врагов и на обломках более древних культур. Так было с Силлой, равно как и с Лукуллом, который ограбил понтийского царя Митридата и в то время прославился не столько своим радушным хлебосольством, сколько широким кругом чтения и гостеприимным книжным собранием. Так, Плутарх говорил, что «его портики, галереи и кабинеты были открыты всем посетителям» и что греческие гении на отдыхе находили удовольствие в посещении этого отрадного уголка, дабы вести рассуждения, в которых хозяин дома любил иногда принимать участие.

Сципион Эмилий Карфагенский показал себя более неотесанным: поскольку книги в библиотеках были только на иностранных языках, а он признавал только греческий, он позволил уничтожить их, за исключением одного трактата Магона, о котором ему сказали, что он касается сельского хозяйства, и на основании которого впоследствии были написаны все латинские руководства в этой области. Ирония судьбы в том, что отцом этого Сципиона был не кто иной, как Эмилий Павел.

Однако, «по словам ученых мужей, в книгах пунийцев было много хорошего». А Плиний даже утверждал, что их не сжигали: «Когда Карфаген был завоеван, Сенат раздал библиотеки африканским царькам». Но более вероятно обратное: от Карфагена не должно было сохраниться ничего и особенно не должно было сохраниться «libri punici», книг пунийцев (к которым, возможно, относятся найденные, например, в Персеполисе этикетки в форме глиняных кружочков с печатью, обожженные пожаром).