Он вздохнул:

— Возможно, внимательно изучив дневник вашего мужа, вы сможете доказать, что он не сажал вашу дочь на этот стул. Но я так не думаю.

Она стояла столбом, испуганная, потерянная.

Он подошел к стенному шкафу, распахнул дверцы, открыв взгляду джинсы, свитера, футболки, туфли кроссовки — размером на девятилетнюю девочку.

Все серое.

— Почему? — спросил Дэн. — Что он надеялся доказать? Чего пытался добиться от малышки?

Женщина покачала головой, от горя она не могла произнести ни слова.

— И вот о чем еще я думаю, — продолжил Дэн. — На шесть лет такой жизни у него должна была уйти сумма большая, чем та, что он снял с ваших общих банковских счетов, когда бросил вас. Гораздо большая. Однако он нигде не работал. Никуда не выходил. Возможно, деньги ему давал Вильгельм Хоффриц. Но наверняка и другие вносили свою лепту. Кто? Кто финансировал эти исследования?

— Понятия не имею, — ответила она.

— И почему? — задал он еще один вопрос.

— И куда они увезли Мелани? — У Лауры тоже нашлись вопросы. — И что сейчас делают с ней?

Кухня не была грязной, но и не сверкала чистотой. Раковину заполняла гора использованной посуды. На столе, который стоял у единственного окна, хватало крошек.

Лаура присела к столу, смахнула часть крошек на пол. Ей не терпелось заглянуть в дневник, в который Дилан записывал свои эксперименты с Мелани. А вот Холдейн не торопился передавать ей дневник, большущую книгу в дерматиновом переплете. Расхаживал по кухне, не выпуская ее из рук, и продолжал задавать вопросы.

Капли дождя били в окно и стекали по стеклу. Иногда вспышка молнии освещала ночь, и тогда тени бегущих по стеклу струек проецировались на стены. В такие моменты очертания кухни расплывались, она становилась полупрозрачной, напоминая мираж.

— Я хочу узнать о вашем муже как можно больше.

— Например.

— Почему вы решили развестись с ним?

— Это имеет отношение к вашему расследованию?

— Вполне вероятно.

— Каким боком?

— Во-первых, если в этой истории замешана еще одна женщина, она, возможно, сможет рассказать нам о том, что он тут делал. Может, даже скажет, кто его убил.

— Другой женщины не было.

— Тогда почему вы решили развестись с ним?

— Просто… я его больше не любила.

— Но в свое время вы его любили.

— Да. Но он уже не был тем мужчиной, за которого я выходила замуж.

— И когда же он изменился?

Лаура вздохнула:

— Он не менялся. Никогда не был тем мужчиной, за которого я выходила замуж. Я только думала, что был. Потом, по прошествии какого-то времени, мне стало ясно, что я его совершенно не понимала, принимала за другого, с самого начала.

Холдейн перестал ходить, прислонился к разделочному столику, сложил руки на груди, держа в одной дневник.

— И в чем же вы его не понимали?

— Ну… во-первых, тут нужно сказать пару слов обо мне. Ни в школе, ни в колледже я не пользовалась успехом. Меня не так уж часто приглашали на свидания.

— Должен признать, в это трудно поверить.

Она покраснела. Ей бы, конечно, хотелось контролировать цвет своего лица, но не получилось.

— Это правда. Я была невероятно застенчива. Избегала юношей. Избегала всех. У меня не было и близких подруг.

— И никто не говорил вам, каким нужно пользоваться зубным эликсиром или шампунем из одуванчиков?

Она улыбнулась его попытке настроить ее на нужную волну, но разговор о себе никогда не давался ей легко.

— Я никого не хотела подпускать к себе, думала, что не понравлюсь им, а если бы меня отвергли, я бы этого не перенесла.

— А почему вы могли кому-то не понравиться?

— Ну… для них я могла быть недостаточно остроумна, недостаточно умна, недостаточно красива.

— Я не могу сказать, остроумная вы женщина или нет. Боюсь, это место не располагает к остротам. Но в отношении вашего высокого интеллекта сомнений нет. Вы же защитили докторскую диссертацию. И я не понимаю, кого, кроме красавицы, вы можете увидеть, посмотревшись в зеркало.

Она оторвала глаза от усыпанного крошками стола. Встретилась с прямым, теплым, открытым взглядом лейтенанта, в котором не было ничего наглого, ничего оскорбительного. Холдейн говорил, как полицейский, не делая никаких допущений, выкладывая только факты. И однако под маской профессионализма она уловила что-то личное. Его явно влекло к ней. И от этого влечения ей стало как-то не по себе.

Смутившись, она перевела взгляд на залитое дождем окно.

— Тогда я страдала сильнейшим комплексом неполноценности.

— Почему?

— Мои родители.

— Разве бывает по-другому?

— Бывает. Иногда. Но в моем случае… в основном моя мать.

— Расскажите о них.

— К делу это не имеет никакого отношения. Да и потом, их уже нет.

— Они умерли?

— Да.

— Я сожалею.

— Напрасно. Я — нет.

— Понимаю.

Лучше бы она не произносила последние фразы. К собственному удивлению, она вдруг поняла, что хочет произвести на него хорошее впечатление. С другой стороны, она еще не могла найти в себе силы, чтобы рассказать ему о своих родителях и лишенном любви детстве.

— Что же касается Дилана… — Она замолчала, не могла вспомнить, а на чем они остановились.

— Вы говорили мне, что с самого начала приняли его за другого человека, — подсказал Холдейн.

— Видите ли, я так поднаторела в умении отталкивать от себя людей, восстанавливать всех против себя и прятаться в собственном коконе, что меня обходили на пушечный выстрел. Особенно юноши… и мужчины. Я знала, как дать им от ворот поворот. До того, как появился Дилан. Он не сдавался. Продолжал приглашать меня на свидания. Как бы часто я ни отказывала ему, приходил снова. Моя застенчивость не останавливала его. Грубость, безразличие, холодность — ничего не помогало. Он преследовал меня. Не желал отказаться от меня. Я стала для него навязчивой идеей. Но в этой навязчивости не было ничего пугающего, только сентиментальность. Он посылал мне цветы, конфеты, снова цветы, однажды большущего плюшевого медведя.

— Плюшевого медведя для молодой женщины, которая пишет докторскую диссертацию? — спросил Холдейн.

— Я же упомянула про сентиментальность. Он писал мне стихи и подписывался «Тайный поклонник». Банальность, конечно, но на женщину, которая в двадцать шесть лет от силы несколько раз целовалась и нацеливалась в старые девы, это действовало. Он стал первым, которому удалось показать мне, что я… особенная.