Когда я вернулась в Париж, мне пришлось вновь овладеть подзабытыми методами, абсолютно несовместимыми с принципами нью-йоркской жизни: мне пришлось научиться приручать (как приручают бездомного кота) официанта, или гарсона, если вам так больше нравится, кафе. Уже после первого посещения бистро я поняла, что передо мной возникала необходимость восстановить утраченные рефлексы. Однажды, например, я забежала в кафе, чтобы пообедать на скорую руку и именно в тот момент, когда там было полным-полно народа (что такое должно было произойти, чтобы они все заявились сюда одновременно?). Я села за столик и принялась, наивная, ждать, что через две секунды передо мной материализуется некто из обслуги и с улыбкой на губах поставит передо мной графин с водой, корзиночку с хлебом и протянет мне меню, чтобы тотчас же отправиться исполнять мой заказ. «Точно так же, как в Нью-Йорке», – думала я, забыв, что речь идет о гарсоне парижского кафе, а это нечто иное. Я забыла, что месье, о котором я говорю, является частью, как и шофер такси, колючего шарма города. И ведь есть же что-то в этой городской иконе, чей черный жилет с цепью, идущей из кармана в карман и заканчивающейся открывалкой для бутылок, ставшей почти такой же знаменитой, как и Эйфелева башня, что питало вдохновение многих: Жан-Поля Сартра, часами просиживавшего в кафе «Флор», режиссера Эрика Ромера (помните его фильм «Ренетт и Мирабель», где в одном из эпизодов циничный официант подозревает Ренетт в том, что она собирается уйти, не заплатив?)…

И разве есть кто-то, кто не испытал раздражения в тот момент, когда, собираясь заказать овощной салат (мы уже не говорим о том, чтобы попросить стакан воды к кофе, лед к кока-коле или горчицу), видел, как мимо него не менее десяти раз прошел официант, делая вид, что не замечает ни поднятой руки, ни обращенных на него в надежде установить зрительный контракт умоляющих глаз? «О, пожалуйста! Эй, месье!» Хотя все заканчивается тем, что по прошествии четверти часа, когда вы уже соберетесь уходить, он предстанет перед вами, чтобы принять заказ. Главное в этот момент постараться не обрушить на него свой гнев, не мерить его высокомерным взглядом, в противном случае вам так и не принесут графин с водой. Шутите, улыбайтесь (помня о цели своего прихода), стройте, если хотите, ему глазки, короче говоря, гладьте его по шерсти, а не против. Постарайтесь его удивить, обезоружить и, не побоимся этого слова, соблазните его! Не дайте запугать себя его недовольным видом или фразой наподобие той, что однажды мы услышали в ресторане Bonpoint на улице Турнон в VI округе от официанта с провинциальным говором: «Как же достали меня эти парижане! Вечно торопятся». И вы, может быть, несказанно удивитесь, если вдруг на вашем пути встретится субъект иного порядка, который включится в вашу игру (на самом деле их немало, обладающих чувством юмора). И гарсон из кафе, которое вы посещаете чаще других, станет вашим другом, и в этом случае у вас всегда будет столик на террасе в хорошую погоду и стакан мятного сиропа для вашего малыша.

Если мыслить категориями стокгольмского синдрома,[32] не многим отличающегося от садо-мазохима, то пальма первенства в этом смысле принадлежит одному американцу, которого мы однажды встретили в кафе в Марэ.[33] В то время как официант грубо оборвал его, не имея никакого желания сразу же броситься исполнять его заказ, мой муж, всю жизнь проживший в Нью-Йорке и понимающий, какая пропасть отделяет этого сварливого персонажа от американского студента с дежурной улыбкой на губах, который работает в кофешопе, чтобы платить за учебу, не мог воздержаться от того, чтобы не извиниться перед американским туристом за недостойное поведение официанта. К нашему удивлению, американец, восторженно улыбаясь, произнес: «Не берите в голову! На меня это не произвело никакого впечатления. По крайней мере, он откровенен. А для меня это предпочтительнее продажной американской любезности. Ведь это так по-парижски!»

Многие парижанки регулярно предаются мечтаниям о том, как они однажды совершат невозможное и выберутся из города и, забросив все свои дела, сменят городскую серость на зелень природы. Они мечтают об этом, читая глянцевые журналы, распространяющиеся о прелестях жизни «в таких городах, как Ля-Рошелль, Нант, Тулуза, Марсель, Нанси, где созданы все условия для нормального существования»… С открытым ртом они слушают своих подружек, рассказывающих им о спокойной и безмятежной жизни вдали от парижских стрессов и непомерно высоких квартплат.

Но, несмотря на вышесказанное, на протяжении нескольких последних лет Париж, как нам кажется, подвергается новой волне нашествия. Разумеется, не в глобальных масштабах, но, тем не менее, количество пуха и пера на один квадратный метр увеличилось. Десятки тысяч дополнительных цыпочек готовы выполнить рекомендации авиакомпании Airparif, вынести трудности и тяготы переезда, смириться с маленькими и убогими квартирками и парижским брюзжанием ради того, чтобы иметь возможность посещать кафе, колесить по городу на велосипедах, пользоваться всеми благами культурной жизни и возможностями, предоставляемыми смешением рас и народностей, – короче говоря, они хотят чувствовать себя полноправными участницами кипучей городской жизни.

Хотя среди них есть и те, кто, не выдержав испытания, вернулись в родные пенаты, или, если вам так больше нравится, в свои курятники. Но даже у тех из них, кто, несмотря на стремление ко всему модному и передовому, обрел душевный покой в садах Нормандии или Перша, топорщатся перышки, и их невольно охватывает гордость, когда они слышат Франсиса Лемарка или Шарля Трене, исполняющих «В Париже» или «Менильмонтан».

Никто не спорит, проще любить Париж в Марэ, откуда рукой подать до любого места в городе, чем на окраине: ведь даже для того, чтобы попасть на работу нужно целый час ехать в метро или на автобусе.

Но, несмотря на все трудности и подчас враждебное окружение, немало наших подружек влюблены в Париж, хотя часто приходится слышать, как они ругают «этот чертов город» последними словами.

Мариэль-Фредерик Тюрпо, мэр Свободной коммуны Монмартра, чей парижский акцент и арготизмы, которые она вставляет в свою речь, свидетельствуют о том, что она чистокровная парижанка, всей душой предана своему родному городу. «Париж – это моя земля, моя деревня, мои тропинки. Мне нравится его анархический стиль жизни, который никому не удалось обуздать. По нему нужно побродить, зайти во внутренние дворики, вглядеться в его гербы, почитать надписи на них. Когда я вожу людей по Монмартру, моему Монмартру, а не туристическому, мне часто говорят: «Неужели это тоже Париж?» Ну, разумеется, это Париж, ведь Париж – это не только Большие бульвары». В семнадцать лет мать отправила Мариэль на два года в Бретань, чтобы отвлечь ее от революционной борьбы Мая 68-го – от кружков и сражений на баррикадах. «Я жила, как в изгнании, ничем не отличаясь от Луизы Мишель в Новой Каледонии. Я наизусть знала расписание всех поездов, направляющихся в Париж. У меня был конверт с приличной суммой денег, чтобы я могла купить обратный билет. Никогда в жизни я не взяла бы оттуда ни одного су».