Не успели эти слова слететь с его губ, как в окне затрепетала белая мантилья.

Даже искусный ход, состоявший в замене коварной итальянской мастерицы французской портнихой, выписанной прямо из Парижа, вначале не мог сделать великое заведение Грифони недостижимым для второстепенных бедствий. Не успела мадемуазель Виржини пробыть полную неделю на своем новом посту в Пизе, как уже слегла. Всевозможные слухи поползли о причинах этой болезни; а демуазель Грифони зашла даже так далеко, что утверждала, будто здоровье новой мастерицы стало жертвой каких-то гнусных махинаций химического свойства со стороны ее соперницы по ремеслу. Однако, чем бы ни было вызвано это несчастье, оставался тот непреложный факт, что мадемуазель Виржини была тяжко больна, и другой факт, что, по настоянию врача, ее предстояло отослать на воды в Лукку, как только она в силах будет расстаться с постелью.

К счастью для демуазель Грифони, француженка, прежде чем надорвалось ее здоровье, успела создать три образца своего искусства. Это были: вечерний туалет из желтого расшитого шелка, тот самый, которым она занялась в утро, когда приступала к исполнению своих обязанностей в Пизе; черный плащ с капюшоном, совершенно нового фасона; и очаровательный капотик, о котором говорили, что его впервые ввела в моду французская принцесса крови. Эти предметы одежды, выставленные в приемной комнате, наэлектризовали пизанских модниц, и сейчас же со всех сторон в заведение Грифони посыпались заказы. Их, конечно, с легкостью выполняли рядовые работницы — по выкройкам французской мастерицы. Таким образом, болезнь мадемуазель Виржини, хотя и причинила ее хозяйке временные затруднения, все ж не привела к прямым убыткам.

Два месяца на водах в Лукке восстановили здоровье новой мастерицы. Она вернулась в Пизу и снова обосновалась в своем рабочем кабинете. И сейчас же она обнаружила происшедшую в ее отсутствие важную перемену. Ее подруга и помощница Бригитта отказалась от должности. Все расспросы, обращенные к демуазель Грифони, привели лишь к одному: работница внезапно ушла с места, предупредив об этом за пять минут и никому не сообщив, что она намерена делать и куда собирается направить свои шаги.

Текли месяцы. Настал Новый год, но никаких объяснительных писем не пришло от Бригитты. Промелькнул весенний сезон, когда усиленно шьют и покупают наряды но от нее по-прежнему не было известий. Приблизилась первая годовщина службы мадемуазель Виржини у демуазель Грифони; и тогда, наконец, прибыла записка, сообщавшая, что Бригитта возвратилась в Пизу и что, если француженка ответит ей и укажет, где находится ее частная квартира, Бригитта в тот же вечер посетит свою старую подругу после ее работы. Желаемые сведения были охотно даны, и точно в назначенное время Бригитта появилась в маленькой гостиной мадемуазель Виржини.

Пройдя по комнате своей беспечной и уверенной походкой, итальянка осведомилась о здоровье подруги так равнодушно и опустилась на ближайшее кресло так небрежно, будто они были в разлуке не более нескольких дней. Мадемуазель Виржини рассмеялась с обычной живостью и с веселым удивлением подняла свои быстрые глаза француженки.

— Ну что ж, Бригитта! — воскликнула она. — А ведь в мастерской милейшей Грифони были не так уж неправы, когда прозвали тебя «Мне-то что!». Где ты пропадала? Почему никогда не писала мне?

— Не было ничего такого, о чем стоило бы писать. А кроме того, я всегда имела намерение вернуться в Пизу и повидать тебя, — ответила Бригитта, удобно откидываясь в кресле.

— Где же ты была почти целый год? В Италии?

— Нет, в Париже! Ты знаешь, что я пою?.. Не так уж хорошо, но все-таки у меня голос, а у большинства француженок (прости меня за дерзость!) его нет. Я встретила одну знакомую, и она представила меня режиссеру театра. Так я стала петь, правда, не первые роли, но — вторые. Твои любезные соотечественницы не могли перекричать меня на сцене, зато успешно интриговали против меня за кулисами. Короче говоря, я поссорилась с нашей примадонной, поссорилась с режиссером, поссорилась со своей знакомой. И вот я опять в Пизе, с маленькими сбережениями в кармане и без ясного представления о том, что мне тут делать.

— Опять в Пизе! А почему ты покидала ее?

Глаза Бригитты начали утрачивать свое беспечное выражение. Она вдруг выпрямилась в кресле и тяжело опустила одну руку на стоявший сбоку столик.

— Почему? — переспросила она. — Потому что, когда я вижу, что игра проиграна, я предпочитаю бросить ее сразу, а не ждать, пока меня побьют.

— А, ты имеешь в виду свой прошлогодний план составить себе состояние в среде скульпторов! Мне хотелось бы услышать, как это вышло, что ты потерпела неудачу с богатым молодым скульптором-любителем. Вспомни, что я заболела, прежде чем ты могла сообщить мне что-либо новое. Твое отсутствие, когда я вернулась из Лукки, и почти немедленная женитьба твоего «предмета» на дочери маэстро, конечно, показали мне, что твое дело не выгорело. Но я так и не узнала, как это случилось. Единственное, что мне известно, это — что приз достался Маддалене Ломи.

— Сперва скажи мне, счастливо ли живет она с мужем?

— Мне не довелось слышать, чтобы между ними были разногласия. Она имеет наряды, лошадей, экипажи, слугу-негритенка, самую крошечную комнатную собачку в Италии, короче говоря — всю ту роскошь, какой может желать женщина, а кстати — еще и ребенка!

— Ребенка?!

— Да, ребенка, родившегося немного больше недели назад.

— Надеюсь, не мальчика?

— Нет, девочку.

— Очень рада! Богачи всегда хотят первенца-наследника. Наверное, оба они огорчены, и я этому рада!

— Господи помилуй, Бригитта! Почему у тебя глаза стали такие злые?

— Злые? Вполне возможно. Я ненавижу Фабио д'Асколи и Маддалену Ломи, как мужчину и женщину, но вдвое — как мужа и жену. Постой! Я сейчас расскажу тебе все, что ты хочешь знать. Только раньше ответь мне на один или два вопроса. Слыхала ли ты что-нибудь о ее здоровье?

— Откуда я могла слышать? Портнихи не справляются у дверей знатных господ об их здоровье.

— Правда! Теперь последний вопрос: что с этой простушкой Наниной?

— Я ни разу не видела ее и ничего о ней не слыхала. Очевидно, ее нет в Пизе, иначе она заходила бы к нам за работой.

— О! Если бы я хоть минуту подумала, мне незачем было бы и спрашивать о ней. Отец Рокко, ради своей племянницы, конечно, постарался упрятать ее подальше от Фабио.

— Как?! Он по-настоящему любит эту «божью коровку», как ты ее окрестила?

— Он предпочел бы ее пятидесяти таким женам, как его Маддалена! Я была в студии в то утро, когда он узнал об ее отъезде из Пизы. Ему секретно вручили письмо, уведомлявшее его, что девушка, из чувства чести, покинула город и спряталась так, что ее невозможно будет найти, чтобы не дать ему скомпрометировать себя в глазах друзей женитьбой на ней. Само собой разумеется, он не поверил, что она затеяла это сама; само собой разумеется также, что, когда послали за отцом Рокко и его нигде нельзя было разыскать, Фабио заподозрил руку патера в этом деле. Я никогда раньше не видела у человека такого приступа ярости и гнева. Он клялся, что заставит обыскать всю Италию, что прикончит священника и что ноги его больше не будет в студии Луки Ломи…