– Согласен, бывает! – кричал он в ответ, двумя руками удерживая меня на табурете. – Еще как бывает, что пишешь сначала одно, а потом отчего-то получается совсем другое!

– Вот только не шейте мне дело! – опять выкрикивал я, отчего-то уже без прежнего энтузиазма.

– Не буду! – торжественно клялся монах. – Все это, как есть, сохраним между нами!

– Бога ради, не трогайте меня, – тихо попросил я.

– Бога ради! – эхом откликнулся он.

– Разговор у нас с вами, однако, пошел… – произнес монах, отходя и позевывая. – Мм-да-а, разговорчик! Вроде как отдает следственным изолятором и несвободой. Между тем я не следователь, а вы, Лев Константинович, – свободный человек! Свободный, понимаете? Как и ваш предшественник, Авраам, – тоже был вполне свободной личностью. Говорю и повторяю: свободной!

– Почему вы сказали – предшественник? – спросил я неожиданно тихо. – И как понимать слово тоже? – добавил, с трудом сдерживая дрожь.

– Цепляете мысль на лету, Лев Константинович! – похвалил он меня.

– Но вы не случайно сказали – тоже? – повторил я свой вопрос холодеющими губами.

– Волос сам по себе с головы не упадет, Лев Константинович! – хитро сощурившись, напомнил монах…

О, я был уверен, что он не обмолвился!..

Одним упоминанием о возможном сходстве наших с Авраамом судеб монах всколыхнул бурю, дремавшую во мне с минуты появления на свет моего мальчика.

Я был рядом, когда он рождался, и видел, чего ему стоил приход в этот мир: он так плакал и так пронзительно кричал, словно задолго предчувствовал все ужасы и страдания, ждущие его впереди.

Помню, впервые я взял его на руки – и моментально на сто лет вперед испугался за все предстоящие ему боли, надежды и разочарования, опасности и труды.

Но все мои страхи и переживания о будущем сына выглядели пустячным беспокойством в сравнении с шоком, который я испытал однажды, представив себя на месте Авраама…

Я сам, получалось, едва обретя сына, принес его в жертву?..

Что было со мной: минутное наваждение или – вдруг – откровение?..

И по сей день я не знаю ответа на этот вопрос. (Или, может быть, знаю – только страшно признаться!)

Наконец мне придется поведать о событии, самом, пожалуй, загадочном и непостижимом: в момент появления на свет сына тогда же, в родильной палате, я словно увидел мое «Спасение» – уже в виде книги, с отцовой копией картины Караваджо «Жертвоприношение Авраама» (той самой, без Ангела!) на обложке…

Голова кругом пошла, едва заговорили о моем единственном сыне!

«Что хотят от меня те, что хотят?» – словно из забытья, медленно выплыла строка из моего раннего стихотворения.

– Но какие-то вещи зависят от вас, и только от вас! – донеслось до меня, будто издалека.

«Но у тех, что хотят, со мной старые счеты…» – сама собой, угрожающе подоспела вторая строка.

– Например, будущее этого мира! – вполне буднично прокомментировал монах (и опять таким тоном, будто речь шла о погоде на завтра!).

Я даже не сразу сообразил, что монах походя цитировал меня же!

До смешного некстати мне припомнилось известное признание Льва Толстого – о том, как однажды он увлекся чтением «Анны Карениной» и долго не догадывался, что автор находится поблизости…

– «Вопрос в том, – донеслось до меня, – насколько вы сами созрели для жертвы во имя людей!»

Те же слова в моем изложении, как мне помнилось, принадлежали Богу и предназначались для Авраама!

«Все же Бог у меня с Авраамом, как два джентльмена, друг с другом на «вы»!» – не удержался и мысленно похвалил я сам себя.

– «Не для Меня ваша жертва – для мира!» – выдержав паузу, торжественно заключил брат Петр.

Вырванное из контекста, интимное признание Бога о духе и смысле Авраамовой жертвы неожиданно прозвучало высокопарно.

– А действительно, все под луной… – наконец выдавил я из себя (я почти задыхался, слова давались с трудом!). – Вообще в этом мире, скажите… все – как бы схвачено?

– Все! – подтвердил без улыбки монах.

– И мое «Спасение», и ваше явление мне, и этот наш разговор…

– И ваш сын, вы забыли! – ввернул он услужливо.

«Мой единственный сын!» – опять содрогнулся я.

– Но почему все же выбор пал на меня? – пробормотал я, по-прежнему тяжело ворочая языком.

– Так небось напросились, Лев Константинович! – весело подмигнул мне брат Петр.

Дальнейшая наша беседа с монахом напоминала общение доктора с больным: пока первый пытался по-хорошему объяснить причины и страшные последствия заболевания, второй (я – второй!) обливался слезами и нервно выкрикивал слова, мало поддающиеся осмыслению.

Итак, монах предложил мне пожертвовать Митей ради (ни больше ни меньше!) светлого будущего всего человечества!

– Того самого будущего, – взывал он цитатами из моего же романа, – где у людей получится наконец существовать без войн, революций, лжи, страха, болезней и смерти и где миром будет править Любовь, и только Она одна!

– Пожертвуйте сыном, – кричал он с восторгом, – в обмен на Царство Божие на земле!

– «Не Мне эта жертва нужна, – повторял он за мной в точности, как наизусть, моими же фразами, – но грядущему Царству, где нет места человеческому эгоизму!»

– Вот что, – твердил он, – Бог пытался внушить Аврааму и на что Авраам не отважился…

Прошу обратить внимание, я пишу эти строки много позже того злосчастного дня, решительно изменившего течение моей жизни.

Говорят, время залечивает раны, в том числе и душевные.

Тем не менее сердце болит и пальцы дрожат, и трудно писать…

Наконец мы покинули келью в мрачном подземелье монастыря и окольными тропами вышли за пределы крепостных стен.

Брат Петр уверенно шел впереди, я понуро брел следом.

Тогда-то он и напомнил мне один из самых постыдных моих поступков, жгущая боль от которого меня никогда не покидает.

– Да как же вдруг, Лев Константинович, так получилось у вас, – спрашивал он, то и дело оборачиваясь и поглядывая на меня, – что вы закатили сыночку затрещину по головке, да еще с такой силой, что у него ножки подкосились и он упал!.. А как он испугался и как, бедняга, в слезах зашелся!.. И вы тоже, я знаю, до смерти тогда перепугались и побледнели и кинулись к нему поднимать!.. И тот еще взгляд, каким он вас тогда одарил, и то, что в сердцах вам выкрикнул!