Вскоре мелодия стихла, песня закончилась, и, выключив плеер, я легла на песок. Прижавшись к нему лицом, набрала в грудь побольше воздуха и заплакала. Горько, навзрыд. Потому что никто не слышал, и было можно. Потому что очень уж долго сдерживалась. Кроме того, я точно знала, что осталась абсолютно одна.

Уехали мама с Глебушкой, ушел отец. То есть он вроде бы и не ушел, но я-то понимала, что таким смешливым и озорным, каким он бывал раньше, он никогда уже не будет. Как не будет и нашего общего прошлого — такого доброго и счастливого, в котором смеха и радостей было все-таки больше, чем ссор. Все это осталось позади — словно вываленная за борт китовая требуха. Оси абсцисс и ординат, как стрелки сломанных часов, крутанулись и рухнули вниз, юг поменялся с севером, а запад с востоком. Я не знала, куда дальше идти и зачем жить. Даже прижиматься к теплому песку было уже неприятно. Потому что где-то здесь поблизости мы десятки раз расстилали одеяла и устраивали семейные пикники — с виноградом, персиками и грушами. Родители пили вино, много шутили, иногда перепирались, а мы с Глебом брызгались и баловались в воде или бродили по мелководью, выискивая ракушки и камни посимпатичнее. Играли, само собой, в мячик, в бадминтон. Один раз Глеб швырнул в меня песком и крепко запорошил глаза, в другой раз я сама его отлупила. Но это были такие трагедии, такие страсти! Теперь об этом приходилось только вспоминать и грустить.

Я продолжала плакать, и огромным песчаным платком берег впитывал и впитывал мои слезы.

Горше всего было сознавать, что ничего эти слезы не исправят. И легче от них не станет, и море солонее не будет.

* * *

Заглядывают ли люди в иные миры? Наверное, все-таки заглядывают. Иногда даже переходят туда и перешагивают. Вроде нашего слоника-холма, нечаянно заглянувшего на наше побережье, да тут и застрявшего. А возможно, перебегая из мира в мир, мы чаще всего этого не замечаем. То есть тот другой мир может быть почти таким же, а может быть и совершенно иным. Скажем, Егор — наш главный знаток фантастики в классе — уверял, что подобных миров-вселенных прямо пруд пруди. И живем мы в том из них, которого в данный момент заслуживаем. Напакостил, к примеру, человек ближнему своему, а наутро проснулся — и все вокруг стало немного хуже. Цены, скажем, выросли, похолодало за окном на пяток градусов, друзей стало меньше или книга любимая пропала. А возможно и обратное: если делать одно только хорошее, то это хорошее в конце концов и станет нас окружать. Потому что на самом деле — это хорошее мы даже не делаем, а просто перемещаемся в мир более благополучный и гармоничный. И так постепенно можно подняться к заоблачным высотам, где все друг друга понимают и любят, где нет войн и не убивают природу. Нас туда как бы затягивает, и тут главное — не сопротивляться. Если же начнешь злиться, пакостить, воевать, то и мир, к которому нас в итоге притянет, будет таким же дурным и воинственным.

Теория была жутко симпатичной, но я, если честно, больше верила в случайные путешествия. Иногда во снах, а иногда наяву. Мы ведь до пяти лет помним свои прошлые жизни, может, даже тоскуем по прежним друзьям, родственникам, любимым животным. Кто-то их даже ищет, отправляясь путешествовать по времени. Только вот куда при этом забредает, не всегда можно объяснить. Да и кому объяснять? Не взрослым же, которые все давно позабыли и разучились во что-либо верить. Я вот однажды заглянула в мир без морей и зелени. То есть и людей там тоже не было, но меня больше поразили глубокие, высохшие до каменной твердости впадины. Жутковатыми каньонами прежние океаны обрывались вниз — иногда так далеко, что дно скрывалось в облачной полумгле. А еще страшнее было шагать по руслам высохших рек. Я отчетливо помню, как похрустывали под сандаликами скелетики рыб, как вертляво гнулись опавшие берега и как порой мне казалось, что я движусь по бесконечному, неведомо кем отстроенному лабиринту.

Правда это была или нет, не знаю, но память сохранила такие подробности, от которых у меня до сих пор пробегали по спине мурашки. Должно быть, и впрямь есть период в жизни детей, когда подобные путешествия по мирам — дело обычное. Пошел, прогулялся в случайную параллель, нагляделся на мамонтов с тиранозаврами и вернулся. Мы ведь еще не выбрали ничего в этом мире, вот и гуляем свободно туда-сюда. Ну а взрослые свой выбор успели сделать, а потому путешествовать перестают. Конечно, и они частенько проявляют недовольство окружающим, но это как раз и есть их выбор. Мир, в котором повода для слез не было бы вовсе, наверняка бы их не устроил.

Примерно в те же малышовые годы я очень хотела открыть мир красивых людей. Чтобы, значит, все кругом до единого симпатичные, стройные, чтобы с ямочками на щеках и смешливым огоньком в глазах. Да только ничего у меня не получалось. Все попадала в города, напоминающие луковые посадки из-за торчащих повсюду небоскребов, или в подземные поселения с громыхающими электричками, с душным искусственным ветром. Но люди там жили точно такие же, как у нас. Только позднее я поняла, что красивых и некрасивых людей не бывает в принципе, что через месяц-другой даже в стране удивительно гармоничных людей я перестала бы понимать, что они красивые. И точно так же в мире нескладных, уродливых мордатиков произошла бы похожая метаморфоза. Привыкла бы со временем и стала считать всех нормальными. А сама бы попала при этом в разряд монстриков…

Словом, полнейшая путаница. Наверное, от нее у меня и не получилось выбрать по-настоящему правильный мир. Теперь же, скорее всего, было поздно.

Кстати, Глебушка меня прекрасно понимал и тоже не стеснялся рассказывать про свои путешествия, а вот мама наши откровения называла нелепыми фантазиями. Наедине же со мной еще и добавляла, что философствовать много вредно, можно стать «чересчур умной», а умным девушкам сложнее устроить свое счастье. Потому что мужчины, по ее словам, любят глупеньких и смешливых. «То есть дур?» — уточняла я. «Не дур, а глупеньких!» — возмущалась мама, и мы снова принимались спорить, окончательно переставая понимать друг дружку.

Дня три после отъезда мамы и Глеба я никого не хотела видеть. Даже с папой почти не разговаривала, да он и сам не проявлял желания общаться. Рано утром бурчал себе что-то под нос, глотал сваренный наспех кофе и убегал к своим слабовидящим пациентам. Возвращался же так поздно, что обычно меня не заставал, — либо я уже спала, либо шлялась где-нибудь у моря.

В промежутках между его приходами и уходами я листала мамины журналы и пыталась перечитывать любимые книги. Но ничто не шло в голову, глаза бездумно скользили по строчкам — читать решительно не хотелось. В книгах описывались чужие приключения и тревоги, а мне пока хватало своих собственных. Настолько хватало, что пару раз я соблазнилась ванильным пирожным. Не для калорий — для души. Смешно, но от сладкого, действительно, становится легче. От пирожного словно включается внутренний фонарик. Откусил разочек, и он уже начинает мигать. Вроде как не все так плохо, старушка! Хвост трубой и выше носяру! Смешно, конечно, но кусочек сахарного теста сравним с кусочком счастья. Хотя у всех, конечно, по-разному. Юлька, к примеру, счастлива тем, что недавно сделала новенькое тату, а Вальке Митяевой поднимают настроение подаренные на Новый год сережки. Я тоже могла сделать тату и надеть сережки, но мне казалось, что на меня это совершенно не подействует.