оно было в нем результатом опытного знания того, что ждет человека за гробом. Когда у него спрашивали, отпевать ли такого-то, о котором неизвестно, был ли он крещен, старец без промедления отвечал: «Отпеть, отпеть».

Однажды батюшка велел мне молиться за моего усопшего некрещеного отца. У отца был тяжелый, труднопереносимый характер и неспокойная душа, чего-то постоянно ищущая. Он оставил нас, когда мы с сестрой учились в пятом классе. С тех пор я практически не поддерживал с ним отношений и даже избегал встреч с ним. Смерть его была трагической и преждевременной, он скончался в возрасте сорока семи лет. После его смерти передо мной возник вопрос: молиться за него или нет? И если молиться, то как? Это было в самом начале моего церковного пути, я тогда только начал в храм регулярно ходить. И вот сразу же я оказался перед таким непростым жизненным вопросом. После долгих размышлений и колебаний я принял решение все-таки воздержаться от молитвы за него, так как считал себя духовно неокрепшим для такого серьезного дела. «Неизвестно, – полагал я, – какими последствиями это может для меня обернуться. Что я понимаю в этом?»

Но через некоторое время произошло событие, которое заставило меня изменить свое решение. Это случилось после того, как отец явился мне ночью, во сне. Я увидел его сидящим спиной ко мне, так что лица его мне было не видно. Голова его была низко опущена. Он молчал и почти беззвучно о чем-то плакал. Я почувствовал, что он, всеми оставленный, бесконечно одинок, беззащитен, и что без слов, не поворачивая ко мне своего лица, просит у меня чего-то. Казалось, что его неописуемому горю не было предела. И самое страшное заключалось в том, что он даже не в состоянии был мне хоть что-то объяснить. При жизни я никогда его таким не видел. Я до сих пор помню, как во сне содрогнулся от невыразимой жалости к нему. Эта жалость была непохожа на обычную жалость, какую испытываешь к страдающему человеку. Ничего подобного при его жизни я не испытывал к нему, да и вообще к кому бы то ни было. Это было совсем незнакомое чувство.

Проснулся я в холодном поту от увиденного и потом долго не мог забыть этого короткого явления своего умершего отца. Умом я понимал, что отец просит молитвы, хотя бы какой-нибудь. Но, откровенно говоря, у меня не было сил это сделать. Я был настолько потрясен этим сновидением, что некоторое время пребывал в оцепенении, в скованности от того, что мне открылось через него. Я отдавал себе отчет в том, что через него я не только получил весть о своем отце, но и прикоснулся к тайне потустороннего мира, к реальности адских мук. По состоянию своего отца я получил опытное представление о том, что испытывает человек, оказавшись за чертой видимого мира. После таких открытий в корне меняется отношение к жизни и к тому, что в ней происходит. Все, что до этого казалось в ней важным и значимым, теряет свой смысл и предстает в совершенно ином свете. Отчетливо начинаешь видеть, что твое существование большей частью состоит из вещей суетных и никак не определяющих его сокровенной сути, то есть твоей участи в вечности. А ведь до этого я воспринимал все эти пустяки всерьез и в осуществлении своих ничтожных и убогих планов и намерений полагал единственный смысл всей своей жизнедеятельности.

Итак, оглушенный и придавленный увиденным, я не молился за отца. Мне требовалось время, чтобы переварить то, что мне открылось. Но это было несколько эгоистично, так как отец ждал моей реакции. И вот через некоторое время сновидение повторилось с первоначальной силой и проникновенностью. Стыдно признаться, но и после него я, сам не зная почему, оставался в бездействии. Понадобилось третье явление, в точности повторявшее два предыдущих, чтобы я, наконец, начал просить Бога за своего отца в своей домашней молитве.

А дальше произошло то, что обычно происходит в таких случаях. Постепенно острота и глубина пережитого во сне забывалась, стиралась заботами дня, и молитва моя охладевала. В конечном итоге через несколько лет я окончательно оставил свою молитву, даже не заметив, как это произошло.

В этот самый момент забвения своего молитвенного долга и настиг меня всезнающий и всепроницающий старец. В конце очередной встречи он неожиданно обратился ко мне с вопросом: «Ты за отца молишься?» В его голосе звучала тревожная нотка. Я тут же живо вспомнил все посмертные события, которые связали меня и отца особыми узами. Батюшка спрашивал с таким подтекстом, как будто бы ему была известна тайна этих наших встреч. Словно он слегка обличал меня за оставление молитвы о родителе после всего того, что было. Я стал задавать конкретные вопросы о том, как правильно надо совершать поминовение отца. Дав мне в этом необходимые наставления, старец отпустил меня с миром.

Прозорливость старца, проявленная в только что описанном случае, – это бесконечная тема. О ней уже было сказано немало, и можно говорить еще очень долго. Чтобы не перегружать своего рассказа и не переутомлять читательского внимания, приведу два характерных случая.

Однажды, когда я только начал ездить к отцу Николаю, довелось мне попасть к нему вместе с другим молодым человеком, которого звали Константин. Принимал он нас в церкви. Батюшка сначала побеседовал со мной, а потом – с моим попутчиком. Беседы, как и всегда, были непродолжительными. Старец умел в двух словах сказать самое главное, в нескольких выражениях обозначить жизненную программу на многие годы вперед. Кроме нас двоих, больше никого не было. Пока отец Николай вполголоса разговаривал с Константином, я обходил иконы в храме. Подойдя к последнему образу, я случайно услышал последние слова, сказанные старцем своему собеседнику. Батюшка благословлял его на монашеский путь и советовал идти в Оптину пустынь, которая как раз только открылась. В конце разговора старец направился в алтарь, вынес оттуда полотенце и подарил его в качестве напутствия будущему иноку. Я стоял рядом и с интересом наблюдал за тем, как старец с любовью вручал Константину полотенце и как тот с благоговением его принимал. Все совершалось молча, без слов.

Ничего, вроде бы, особенного не происходило. Однако было во всем этом что-то таинственное. Кругом тишина, только святые смотрят на нас из икон, и в этой тишине – бесшумные движения старца, отправляющего свое чадо на иноческий подвиг. Нельзя было за всей этой простотой не уловить торжественности и ответственности переживаемой минуты.

Предавшись созерцанию этой глубоко назидательной и