— Или, как поговаривают, ее сбросили с лошади, — глаза Жеана хитро блеснули. — Так или иначе, но королю Людовику пришлось кстати, что Мария последовала в могилу за своим отцом, Карлом Смелым[16]. Она не слишком хорошо относилась к союзу своей дочери с сыном Людовика.

— Доченьке Маргарите, наоборот, такие размышления неведомы, — продолжал злословить Пуспен. — Откуда, в ее-то три года?

— Мал золотник, да дорог. Она принесет Людовику хороший куш, — пропел Фролло. — Артуа, свободное графство, Мэкон и Аукруа, Сален, Бар-сюр-Сена и Нойе, как поговаривают. Мне бы хватило и одной только доли от этого.

— Ага, чтобы проиграть ее в карты или кости за одну ночь! — съязвил Пуспен. — Только этим вы и известны, приятель Фролло.

Но перескакивающие с одного на другое мысли Жеана Фролло перенеслись уже далеко, и он выразил свое недовольство громкими криками:

— Мистерию — и ко всем чертям фламандцев!

Его друзья и заждавшаяся толпа подхватили кличь, чтобы скандировать его хором все громче и громче. Нетерпение грозило перейти в гнев, а гнев — вылиться в незамедлительное неистовство. Высокому белокурому мужчине, у которого, несмотря на его юность, уже был изборожден морщинами лоб, удалось отвлечь толпу от потасовок, объявив пьесу «Праведный суд пречистой девы Марии».

— Очень хорошо, месье Чернильные Кляксы, только дайте ж, наконец, своим словам ход! — прорычал Жоаннес Фролло дю Мулен. — Меня очень интересует, разучились ли вы искусству стихоплетства на службе у моего брата?

— Этот человек работал у вашего брата, архидьякона[17]? — уточнил я.

Фролло утвердительно кивнул:

— Месье Пьер Гренгуар, должно быть, написал ему увесистый роман.

— О чем?

Белокурый бесенок пожал плечами:

— Что-то научное, ничего стоящего, что бы заинтересовало молодого школяра.

Наконец, хотя высокие мужи из Фландрии все еще не ступили на украшенные трибуны, и правда раздалась громкая музыка Четверо актеров вышли на сцену, чтобы разыграть представление. Их игра и речь актеров не вызвали такого большого интереса, как яркие костюмы. Не было ничего удивительного, что публика тут же отвлеклась, когда сорок восемь фламандских посланников взошли на трибуны, а за ними показался парижский магистрат. Их представил привратник, кричавший изо всех сил во время представления:

— Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде!

— Жеан де Гарлэ, ротмистр, исполняющий должность начальника ночной стражи города Парижа!

— Мессир Галио де Женуалак, рыцарь, сеньор де Брюссак, начальник королевской артиллерии!

— Мэтр Дре-Рагье, инспектор королевских лесов, вод и французских земель Шампани и Бри!

— Мессир Луи де Гравиль, рыцарь, советник и камергер короля, адмирал Франции, хранитель Венсепского леса!

— Мэтр Дени де Мерсье, смотритель убежища для слепых в Париже!

Громогласный орган привратника и жалобные голоса актеров отважно боролись за благосклонность публики, которая должна была повернуться снова к сцене, как только последнее место на почетной трибуне будет занято. Так оно и произошло бы, но тут поднялся предводитель фламандских посланников, чулочник из Гента по имени Жак Коппеноль с обращением к собравшейся публике. Он прошелся по бездарной мистерии, польстил парижским горожанам, обращаясь к ним «дворяне» и предложил отметить праздник шутов по гентско-му обычаю и избрать самую отвратительную рожу Папой шутов. Тут же начались оглушительные аплодисменты, а безмолвный Пьер Гренгуар признал свое представление окончательно провалившимся. Горожане так решили — и имели на то право. Ведь это был их спектакль — праздник шутов.

Возмущенные неожиданным и грубым поворотом праздника, многие из высоких мужей покинули Большую залу Дворца правосудия. Но другие, в первую очередь Жак Коппеноль, остались на своих местах, чтобы своим удивлением, криком, смехом и хлопаньем в ладоши или свистом дать оценку бесчисленным рожам и гримасам. Свои физиономии просовывали в обрамленное камнем отверстие красивой дверной розетки все без исключения кандидаты на титул Папы шутов. Местом состязания стала маленькая часовня напротив большого мраморного стола. Претенденты и претендентки — ибо могли избрать и Папессу — должны были просто забраться на две бочки, прислоненные к двери, и продемонстрировать, на какие гримасы и ужимки способны их лица.

Громче всего толпа кричала и стонала при явлении, которое словам-то нелегко поддается — как волшебство первой влюбленности или возбуждение голодного нищего, внимательно следящего глазами за тем, как достают из печи дымящийся хлеб. Лица, просовывавшиеся сквозь отверстие розетки, имели меньше общего с человеческими, нежели морды иных из ужасных химер на соборе Парижской Богоматери, насчет которых можно было лишь надеяться, что они действительно сделаны из камня.

Искаженная пародия на человеческое лицо создавала впечатление, будто обезумевший скульптор получил удовольствие, обезображивая все, что можно было до неузнаваемости изменить на одной физиономии. Центром этой заросшей путаницы был мощный, расплющенный нос, истинный рычаг, который нависал над подковообразной пастью. Она скрывала в себе редкие криво стоящие зубы различной величины. Один был таким огромным, что нависал над растрескавшимися губами, словно кабаний клык, даже когда дьявольская пасть была закрыта. На первый взгляд складывалось впечатление, что создание располагало только одним глазом: левым, кажущимся совсем крошечным, но зато под косматой рыжей бровью. Лишь после выяснялось, что правый глаз тоже присутствовал, но скрывался за разросшейся гигантской бородавкой, отчего не мог принести своему владельцу никакой пользы, так что тот преспокойно мог быть назван одноглазым. Его подбородок был раздвоен, словно ударом топора, который нанес безумный творец морды демона своему созданию в редкий светлый момент. Бесформенный череп представлял бы собой тоже некое порицание, не будь он сердобольно покрыт плотным слоем свалявшихся от грязи рыжих косм.

— О боже! — захрипел я во всеобщем стоне. — Кто или что это!

— Это звонарь из Собора Парижской богоматери, — ответил Жоаннес дю Мулен и позабавился моим замешательством. — Воистину, это Квазимодо, мой брат!