К тому времени, когда я разглядела мебель и всю обстановку, в комнату вернулась Гертруда Стайн, на сей раз более похожая на вчерашнюю. Улыбка пробилась сквозь хмурость, а из броши, как прежде, исходил ее глубокий смех. Она поинтересовалась Гарриет, ее здоровьем, настроением и способностями, говоря о Гарриет фамильярно, как о знакомой. Затем мы совершили нашу первую прогулку. В окрестностях Люксембургского сада она обратилась ко мне со словами: «Элис, посмотри на осеннюю лиственную ограду». Но я не решилась ответить ей той же фамильярностью.

Люксембургский сад был заполнен; одни ребятишки пускали кораблики в искусственном водоеме-озере, другие — вертели обручи с колокольчиками, точно такими же, какими я играла в детстве в парке Монсо. Няньки все еще носили длинные пелерины и накрахмаленные белые чепчики с длинными и широкими лентами. Гертруда Стайн провела меня садами через Малый Люксембург на бульвар Сен-Мишель. По дороге расспрашивала, какие книги читала на корабле, и переведены ли на английский язык письма Флобера. Она предпочитала не читать и не разговаривать на французском и немецком языках, хотя владела и тем и другим.

То тут, то там можно было видеть студентов с цветными ленточками, свидетельствующими о принадлежности к тому или иному факультету Сорбонского Университета. Гертруда Стайн знала хороший кондитерский магазин на Левом берегу [Сены], где продавали пирожные и мороженое, и предложила полакомиться, что мы и сделали, заказав миндальное мороженое, точно такое же, как в Сан-Франциско. Мы поедали сладости на свежем воздухе, сидя за столиком на тротуаре. Гертруда пригласила меня и Гарриет непременно поужинать у них в субботу и встретиться с художниками.

На следующее утро я отправилась на Правый берег, намереваясь получить рекомендательное письмо и забрать возможную почту в банке, что на Вандомской площади. Я обнаружила довольно неприятное письмо от капитана, на которое и не собиралась отвечать. Положив письмо в сумочку, я пошла к Тюильри. Там, присев около искусственного озерка, разорвала письмо на мелкие кусочки, и, надеясь, что меня никто не увидит, бросила их в воду. Затем через Елисейские поля вернулась в отель. Ладно, с этим эпизодом покончено.

Я предприняла несколько утренних и послеобеденных прогулок по разным местам, находя Париж все более и более очаровательным. В Лувр не заходила и не собиралась этого делать до следующей недели. Прежде всего, следовало поближе познакомиться с городом, которому предназначалось стать моим домом.

В субботу я постучала в дверь студии. На сей раз то была не Гертруда Стайн, а ее брат Лео. Вряд ли я бы признала его, сравнивая с сестрой — они совершенно не были похожи. Гертруда походила на родственников с отцовской стороны, братья — друг на друга. Внешне Лео весь, как и Гертруда, Стайн, казался золотисто-бронзовым; борода тоже отсвечивала золотом. Эдит Ситуэлл рассказала мне, как ее отца спросили, похожа ли дочь на него. Он ответил: «Да, но ей недостает „этого“», — и указал на бороду. Как и Гертруда, Стайн, Лео был одет во все коричневое. И одинаковые сандалии, сделанные во Флоренции по модели дизайнера Раймонда Дункана. Дункан скопировал модель с греческой вазы в Британском музее. У Лео была красивая пружинистая походка, он нес свое высокое тело с неподражаемой грациозностью. В то время он вел себя вполне дружелюбно. Но позднее, когда они с Гертрудой Стайн разошлись в оценке Пикассо и ее литературного творчества, он стал необоснованно критичным и невыносимым.

В студии вместе со Стайнами присутствовал и невысокий, очень смуглый и крайне оживленный молодой человек, Альфред Морер, американский художник; близкие звали его Альфи. Веселый и остроумный, он любил шокировать друзей. Однажды вечером, будучи в гостях у Стайнов во Фиезоле, он глядя с террасы вниз, на долину Арно, вздохнул: «Должно быть, там десять тысяч гурий». «Но десять тысяч чересчур много», — заметила Гертруда Стайн. «Но не для меня», — ответил Альфи.

Служанка Элен энергично постучала в дверь, призывая к обеду. Гертруда Стайн вывела нас из студии, закрыв ее на американский замок[17]. Расположенная рядышком дверь в павильон была открыта, и узким коридором, через первую же справа дверь, мы проследовали в столовую. Столовая была небольшая по размеру, да еще уставленная вдоль одной стены книжными полками. По обе стороны от двойных дверей — одна напротив другой — во всю их высоту висели акварели и рисунки Пикассо.

Когда мы сидели за столом, послышался громкий стук в дверь. Элен объявила о прибытии месье Пикассо и мадам Фернанды и в то же мгновение они вошли — возбужденные, не переставая говорить. Пикассо, очень смуглый, черноволосый, с удивительными сверкающими, всевидящими черными глазами, над одним из которых нависла узкая челка, доказывал своим резким испанским голосом: «Вы же знаете, как испанец, я предпочитаю приходить вовремя, таков я всегда!». Фернанда же своим характерным жестом — в наполеоновской манере с поднятой над головой рукой и указательным пальцем, направленным вверх, попросила у Гертруды Стайн извинения[18]. Новый костюм на ней, сшитый к завтрашнему вернисажу в Осеннем Салоне, не был доставлен в срок и, разумеется, не оставалось ничего другого, как подождать посыльного. Фернанда была грузной женщиной с необыкновенным, естественного цвета maquillage[19], черными, узкими глазами. Вылитая одалиска. Внимание, которое она привлекла, польстило ей и она, умиротворенная, уселась.

Ужин был прост, но вкусно приготовлен. Элен не умела, да и не любила готовить сложные блюда или те, которые требовали большого времени. Она бы не рискнула приготовить восхитительные французские блины. Но все, требующее жарки, она доводила до совершенства. Баранья нога неизменно оказывалась редкостно вкусным угощением. Элен обычно ставила ее в духовку, отправлялась по делам поблизости от дома, но в нужный момент возвращалась, чтобы облить жиром мясо.

За столом велся оживленный разговор. Во время десерта появилась Элен с сообщением: в студии очередные гости. Гертруда Стайн заторопилась из-за стола. Вскоре мы последовали за ней и обнаружили ее сидящей в высоком кожаном тосканском, в стиле Ренессанс, кресле: ноги покоились на нескольких седловатых подушечках, наставленных одна на другую.

Она представила нам привлекательного рыжеватого человека, Пьера Роше, который, коверкая слова, говорил на нескольких языках, включая венгерский; Ганса Пуррманна, немецкого художника, адепта Матисса; Патрика Генри Брюса, убедившего (вместе с Майклом Стайном) Матисса открыть свою школу; Сайена, талантливого инженера-электрика, расставшегося с карьерой в фирме Томпсон-Хьюстон, чтобы приехать в Париж учиться искусству рисования; группу обитателей Монмартра, окружавших Пикассо, как квадрилья тореадора; Жоржа Брака; и некоего Кремница, который мог петь песню «Старая Кентская дорога» с заметным французским акцентом. Также присутствовали: француз Аполлинер, испанский художник Пишо и некий, похожий на Греко, ювелир.