Конечно, здесь Анна Георгиевна превалировала, была инициатором и вдохновителем этих неторопливых, обстоятельных бесед, где не могли быть не замечены и не обсуждены малейшие подробности и всевозможные – порой самые неожиданные – этапы столь дорогой для них и полезной для общества карьеры их сына. Но и Павел Илларионович порой превращался в самого горячего адвоката, а поэтому и в изуверски-точного и тонкого психолога и защитника Павлика, когда тот попадал в ситуации, которые грозили ему крахом и тюрьмой. И тогда очень большие кабинеты распахивались перед отцовской настойчивостью.

Его любовь к сыну имела такую мощь, что даже совершенные «сухари» или от рождения злобные и мстительные люди, которых много на иерархической лестнице во всякой области, отступали перед старым генералом. Перед его слезами и даже угрозами. И они заражались его святой верой в подлинную непорочность или случайность участия Павлика в инциденте… А если уж упорствовали в дикости собственных принципов главенства наказания над прощением и добрым советом споткнувшемуся студенчеству, а шире – молодости… то горе было тому! «Там наверху, где движутся светила…», начинали происходить некоторые катаклизмы. Возникали имена почти легендарных маршалов! Их вдов…

Правда, после каждой такой победы Павел Илларионович оказывался в больнице для старых большевиков месяца на три – не меньше. Но чувство торжества, что вновь победил, защитил сына, помогало врачам преодолеть не просто его недуг, а снова сбалансировать уже и по возрасту, и по пережитому мало пригодное для жизни тело.

Конечно, не раз он возвращался ночами в казенной палате к мысли, что, несмотря на все его – пусть и удачные – попытки защитить сына, необходимо успеть предупредить его о чем-то самом важном, что он, Павел Илларионович, знал! У жизни нет запасных вариантов, ее не проживешь дважды… Так стой насмерть ради того, в чем уверен и что любишь.

«Я знаю, ты даже не заметишь, когда и как я умру. Никакой глубокой раны не останется в тебе. Скорее ты будешь торопить жизнь! Чтобы вся эта шелуха, похороны, венки, поминки, памятники… Чтобы они быстрее освободили тебя для твоей жизни! Как тебе кажется – важной, увлекательной и в конце концов общественно-необходимой. Как говорили раньше: „Старость – могила, молодость – свет“.

Дай бог, чтобы у тебя впереди было море света! И ты бы дожил до каких-то настоящих, невымороченных, нефанерных и нелживых хороших слов о нашей Родине. Дай бог тебе всего, что ты только сам себе пожелаешь! Мне кажется – Господь к тебе будет милостив! А я не жалуюсь, не обижаюсь, не корю тебя – что не заметишь ты моей смерти. Ты почувствуешь это горе вдвойне. И горше, и беззащитней – в тот день, когда умрет твоя… наша мать. Тогда две эти потери сольются в одну. И ты с трудом справишься с этим двойным ударом.

Ты присмотришься по-другому к своей жене, и все то, что ты прощал, пока был сильным и богатым, по сравнению с семьей своей, той, в которой ты вырос и был сберегаем навечно… изменится. Все вокруг тебя, в том числе и жена, – останутся теми же… Но другими! И вдруг – в самые прекрасные годы – ты можешь потерять смысл твоего вечного восхождения.

Но все это будет не сейчас! Не завтра. Еще жив и я… Хоть на меня ты уже не рассчитывай! Прости…

Анна Георгиевна – святая женщина. Никогда меня не любила, но была идеальной женой и образцовой матерью. Хотя и не хотела тебя рожать. Не хотела идти со мной под венец. Правда, никаких венцов или венков для таких, как мы, тогда и в помине не было. Называлось все это тогда гражданским браком. И я, и она в то время остались одни. От меня ушла Оля-певичка, да нет – певица… Сам Немирович-Данченко ее отмечал – правда, он многих красоток отмечал. Но не всем же давал петь первые партии… Оленька! Как я тогда все это пережил? Не выпустил обойму в этого итальяшку?.. Учились они вместе в консерватории. Да и при чем тут он?

Нельзя покупать любовь! Даже все твои красивые слова, самые надежные, добрые твои дела – все равно это только торг! Маркет, как сейчас говорят…

Ну, спас я всю ее семью польских аристократов, кажется, даже графов. Спас от расстрела ее брата Анджея – красавца с крупно вьющимися, пепельными волосами, с огромными, как и у Оленьки, серо-голубыми глазами с густыми-густыми смоляными ресницами. Запутался паренек в какой-то провинциальной националистической организации. А я был главный военный начальник в городе. И по званию, и по чину, и по стажу в партии. Мне нетрудно было поговорить с огэпэушником. Намекнул ему, что хочу эту семейку пригреть, как говорится… И вместо политического дела, которое тут же полетело в камин старого княжеского дома, было выписано направление на учебу в Москву, в архитектурный институт, Чернышевичу Андрею Николаевичу.

Уж как смотрела на меня старуха Чернышевич! И как зарделась Оленька при известии о том, что ждет их в Москве комната в коммуналке – двадцать восемь метров с эркером. Неслыханная по тогдашним временам роскошь! Ее выделило руководство под мою скорую свадебную историю.

Старуха Чернышевич так меня полюбила – на всю жизнь. Даже потом, когда мы с Оленькой расставались, все просила меня: „А можно, Павел Илларионович, я с вами останусь? И Анджей тоже!“ А Анджей уже почти не выходил из туберкулезных больниц и санаториев. Такой редкий был парень – и умница, и талант, и божественной красоты хлопец. Так и сгорел месяца через два в туберкулезной горячке…

Больше старуха Чернышевич ни о чем не просила. Мне даже показалось, что она возненавидела дочь за ее отменное здоровье. За удачу! За то, что скачет каждый день на сцене в какой-нибудь „Мадам Анго“. А вокруг нее – при живом-то муже! – вьются всякие знаменитости с цветами, шоколадом… Богема! Почти каждый вечер после спектакля – в ресторан. А что стесняться мужа – в час-два ночи приходит… Спать ему проходится на большом обеденном столе – больше места в комнате нет. Уголок Анджея за ширмой. За огромным книжным шкафом Оленька со своими афишами, парижскими флаконами, пудрами… Со своим гардеробом – театральным и цивильным. И старуха Чернышевич со всем хозяйством… Привезла старуха с собой из Западанки старинную двуспальную кровать – вроде как для молодых. А молодая-то к себе в угол забилась. Ведь не давала она ему никаких гарантий! Ни по жизни, ни на словах. Расплатилась, как бы за брата, неделей ночных радостей – еще там, в провинции, – и все! Возвращается теперь поздно, по утрам долго спит. Другие цели, другие подруги – Москва!..»

Нет, не была она шалавой. При такой красоте ой как надо было блюсти себя! И Оля блюла. Где надо, она представляла как мужа, красивого, с хорошими манерами, еще не старого Павла Илларионовича. Это хоть немного охраняло ее в театре.

Иногда он приглашался на ее премьеры и даже был одарен короткой, но не пустой беседой с самим Немировичем, который, конечно, воспринимал его как фигуру где-то между Тухачевским и Блюхером. А так как Павлу Илларионовичу довелось служить под командованием и Михаила Николаевича, и Василия Михайловича, то эти имена звучали в его устах совсем не по-хлестаковски. И Владимир Иванович, как потом донесла молва, очень высоко оценил молодого генерала – мужа юной, подающей надежды примадонны.

Только вот после такой высокой оценки дела у Оленьки в театре вдруг пошли из рук вон плохо. Новых больших ролей она не получала, да и на старые вводили других актрис. Так что выходить на сцену вчерашней примадонне приходилось все реже и реже. Она пыталась объясниться с Владимиром Ивановичем, хотя все ее дружно отговаривали. Но Ольга Николаевна была молодой и очень красивой женщиной, знающей себе цену. Нет, она не собиралась торговать собой – просто с раннего детства усвоила, каким огромным преимуществом обладает красивая женщина! Она бывала с театром на банкетах, где мужчины с очень большими звездами, увидев ее, буквально впадали в шок. И по-мальчишески роняли фужеры, если она просила нарзана…