– Как фамилия?

– Бушуев.

Узкоплечий человек порылся в бумагах, дернул плечом и куда-то ушел быстрой, вихляющей походкой. Через несколько минут он вернулся.

– Совершенно верно, – сказал он спокойным бесстрастным тоном. – Вам назначено свидание в три часа. Но товарищ Вышинский вызван на экстренное заседание. Вас примет его заместитель товарищ Муравьев. Он в курсе вашего дела.

Бушуев секунду поколебался: «Ах, не все ли равно, – подумал он. – Если нарком сдержал свое слово и переговорил с Вышинским, то какая разница, с кем я буду иметь дело – с самим ли Вышинским или с его заместителем».

– Хорошо… – согласился он.

– Ваши документы, пожалуйста.

Бушуев подал паспорт и членскую книжку Союза писателей. Узкоплечий человек просмотрел документы, сверил фотографию, написал пропуск, снова куда-то ушел, видимо, к тому, кто подписал пропуск, и вручил пропуск Денису.

– Второй этаж… Там вас проведут, куда нужно. Гардероб внизу, налево.

Оставив в гардеробе пальто и шляпу, Бушуев поднялся на второй этаж. Двое молодцов в штатском проверили его документы и сверили с какой-то бумагой.

– Ваша фамилия?

– Бушуев.

– Имя-отчество?

– Денис Ананьевич.

– Оружия нет?

– Нет.

Молодцы скользнули глазами по его фигуре.

Перед кабинетом Муравьева – просторная, в три больших венецианских окна, совершенно пустая комната: лишь ковер во весь пол да несколько тяжелых, мягких кресел. Ждать Бушуеву пришлось недолго. Скоро из кабинета вышла молодая женщина и, на ходу смахивая маленьким кружевным платком слезы, быстро прошла в коридор, а грузный человек в роговых очках, появившийся вслед за женщиной в дверях кабинета, коротко осведомился у Дениса:

– Фамилия?

– Бушуев.

– Пожалуйста…

Пройдя еще комнату, где сидели за пишущими машинками две девушки, Бушуев вошел в большой, светлый кабинет Муравьева.

VII

За массивным письменным столом сидел плотный человек, с бритой, круглой, как шар, головой, в темно-синем костюме, щегольски сидевшем на его широких плечах. Склонив блестевшую желтой кожей голову, он перелистывал бумаги короткими, сильными пальцами, с пучками черных волос на суставах. Встал, подал Бушуеву руку.

– Садитесь, пожалуйста.

Серые, чуть прищуренные глаза его смотрели умно и слегка устало. Теперь, когда Бушуев увидел Муравьева во весь рост, ему показалось, что синий костюм сидит на прокуроре совсем уж не так щегольски – так сидит штатская одежда на людях, привыкших носить форму: чуть мешковато.

– Я пришел по делу моего деда Северьяна Бушуева, осужденного в 1937 году по обвинению в убийстве… – начал было Денис, сев в широкое, мягкое кресло у стола. – Обвинение, по-моему…

– Знаю, знаю… – поспешно перебил его Муравьев. Голос его был низкий, грудной, с каким-то приятным, мягким оттенком. – От Андрея Януарьевича знаю. Да и с делом я успел познакомиться, и даже весьма внимательно проштудировал его. Интересное дело. Даже, можно сказать, единственное в своем роде… Статья, конечно, тяжелая: пятьдесят восемь, пункт восьмой. Террор.

Все это он проговорил неторопливо, слегка растягивая слова.

– Конечно, статью при желании можно переквалифицировать на бытовую, благо и предпосылочки к этому найдутся… Минутку, вы сказали «по обвинению в убийстве»… Разве у вас есть сомнения насчет… Папироску? – он любезно протянул Бушуеву массивный серебряный портсигар.

Бушуев закурил. Наблюдая, как быстрым и точным движением Муравьев положил портсигар в карман брюк, Денис подумал, что жест этот очень типичен для военного.

– Да, сомневаюсь, – вздохнув, сказал Бушуев. – Сомневаюсь потому, что по природе своей и по убеждениям дед мой не способен ни на какое преступление, тем более – на убийство.

– Сомневаюсь и я… – тихо сказал Муравьев, задумчиво перелистывая «дело». – Что-то уж тут очень нелепое… – и вдруг, откинувшись назад, негромко сообщил, глядя прямо в глаза Дениса: – А ведь я вас вижу не в первый раз, товарищ Бушуев…

На этот раз серые глаза его смотрели холодно и чуждо.

– Откуда? – оговорился от неожиданности Денис: вместо «вижу» – ему послышалось «знаю».

Муравьев рассмеялся, показывая белые и чересчур уж ровные зубы – видимо, вставные.

– Ничего особенного. Просто осенью был в МХАТе на премьере ваших «Братьев». Сидел с женой в четвертом ряду и видел, как вас вызывали. Даже сам похлопывал, а жена – так та даже присоединила и свой голос к общему хору голосов «Автора!»… Да-а, успех большой. Отлично играли Топорков и Москвин. Какой на редкость убедительный и сильный образ бандита-повстанца создал Топорков! Какой ум, какая силища!.. Хорошая пьеса, хорошая…

– Спасибо… – холодно поблагодарил Денис, чувствуя, что за сло вами и за тоном Муравьева кроется что-то недоговоренное и неприязненное.

– Только вот что, – продолжал Муравьев, все так же пристально глядя на Бушуева. – Объясните-ка мне, товарищ Бушуев: отчего это у наших писателей отрицательные персонажи, как правило, и сильнее, и убедительнее положительных?

Бушуев задумался, вопрос был неприятный. «Ну, на чёрта все это ему надо?» – с тоской подумал он.

– Я думаю, что мы не очень талантливы, за редкими исключениями, и просто бессильны показать положительного героя живым человеком…

– Э-э-э, бросьте, бросьте! – досадливо поморщился Муравьев и ловко, привычно положил ногу в ярко начищенном желтом ботинке на ляжку другой ноги. Такой прыти Бушуев не ожидал от заместителя Верховного прокурора и, проследив глазами полет желтого ботинка, незаметно улыбнулся. Муравьев же, опершись подбородком на сцепленные вместе короткие пальцы с волосатыми суставами, задумчиво повторил еще раз:

– Бросьте, бросьте… Вы ведь отлично знаете, что не в этом дело. Ну, да бог с вами!.. Но вот что еще – не сердитесь – я бы ваших «Братьев» вовсе не стал ставить. Все эти «Братья», «Страхи», «Земля» – все это в плане коммунистического воспитания масс дает отрицательный резонанс.

Он нервно встал и прошелся по кабинету. Бушуев внимательно следил за ним. Видно было, что Муравьев взволнован. Он подошел к окну и задумался, глядя на улицу.

Долго молчали.

За окном слышны были гудки автомобилей, неясный шум голосов. Где-то монотонно и надоедливо стучал пневматический молоток. Над Москвой по голубому сверкающему небу лебедями плыли кучевые облака. Сквозь открытую форточку откуда-то доносился тонкий, еле уловимый запах набухающих почек тополей.

– Революционная романтика хороша, когда все в ней находится в гармонии и равновесии, – тихо, не поворачиваясь, сказал Муравьев. – Нельзя допускать, чтобы в произведениях советских писателей не было равновесия сил…