Едва она подскакала, как сразу навстречу ей кинулись слуги, приняли её со стремян и быстро увели коня, чтобы разнуздать его, напоить и дать немножко попастись на свежей травке.

Сергей подъехал не скоро, и, пожалуй, никто не заметил, что они были в лесу вдвоём, — так приходилось великой княгине опасаться за свою репутацию...

У парадного дворца Екатерина почти вплотную столкнулась с Елизаветой, садившейся в экипаж для прогулки по полям.

Императрица подозрительно оглядела невестку — сидит в седле вроде как по-дамски, амазонка скромная, но лицо, боже, что за лицо!

Она легко, пальчиком, поманила Екатерину, и та, едва сойдя с коня, подскочила к карете.

— Ну, матушка, — нараспев сказала Елизавета, — чисто арапка, когда и успела так зачернеть?

И тут же обратилась к Чоглоковой, встречавшей великую княгиню:

— А ты куда, Марья Семёновна, смотришь? Не видишь, как подурнела и почернела лицом великая княгиня? Сей же миг — три дня из дому не выходить и мазать лицо — яичный белок, лимон да французская водка, знаешь сама рецепт. И чтоб к балу великая княгиня опять была бела и чиста лицом...

Она с удовлетворением ещё раз оглядела Екатерину: всё-таки очень нравилось императрице, что никто не мог быть белее её лицом, всё ещё считала себя стареющая государыня образцом красоты, хоть и сердилась на свой несколько широковатый и рыхлый нос. Но придворные льстецы не заостряли внимание на носе, а твердили лишь о нежной, почти прозрачной коже да восхваляли густые рыжеватые волосы, золотым каскадом падавшие на спину и плечи Елизаветы...

Марья Семёновна недовольно оглянулась на великую княгиню. Та далее не успела сказать своё привычное «виновата, матушка», как Елизавета уже махнула рукой в кружевной перчатке, и карета тут же отъехала.

Екатерина досадливо пожала плечами: очень жаль, что по приказанию императрицы ей придётся просидеть три дня дома, в четырёх стенах, не скакать по полям и лесам, не наслаждаться свежим ветерком и тончайшим ароматом лесного и полевого разнотравья.

Но делать нечего, пришлось отдать своё лицо в распоряжение гофмейстерины, которая тут же приготовила снадобье и принялась натирать им щёки, нос и подбородок великой княгини.

Снадобье действительно подействовало, и уже к вечеру Екатерина заметила, как посветлела кожа на лице. Но приказ не выходить из дому она строго соблюдала...

На другой день гофмейстерина смущённо, переминаясь с ноги на ногу, отпросилась из дворца, якобы навестить семью, и осторожно сказала, что никого, кроме дежурной камер-фрау, в приёмной не останется.

Екатерина навострила уши — она не знала, чему приписать это отпрашивание и полное одиночество, в котором оставляли её, великую княгиню, на несколько часов.

Но всё выяснилось довольно скоро. Едва Марья Семёновна удалилась, как за портьеру дверей осторожно скользнул Сергей Салтыков.

Значит, Марья Семёновна сообщила ему, что несколько часов будут в его полном распоряжении, а великой княгине приказано сидеть дома, а то и лежать в постели.

И снова между ними начался длинный, почти бессмысленный разговор, всё об одном и том же: Салтыков твердил о своей любви, нежно прикасался губами к её руке, поднимаясь всё выше и выше, пока не дошёл до шеи, и тут уже принялся страстно целовать Екатерину.

Ответное горячее чувство зажглось и в Екатерине — никто ещё до сих пор не ласкал её так нежно и страстно, никто не шептал ей таких прекрасных слов...

Она и не заметила, как оба очутились в широчайшей постели под атласным одеялом. И тут их тела начали знакомиться друг с другом, руки познавали находящегося рядом.

Страстные поцелуи, горячие объятия сделали то, чего так долго добивался Сергей.

И вдруг он замер в недоумении и крайнем изумлении.

— Да ты что, девственница? — удивлённо спросил он.

Екатерина залилась краской стыда и смущения: восемнадцатый век не был веком девичьей чести, особенно при дворе, здесь стыдились, если девушка долго оставалась невинной...

Сергей Салтыков был первым, кто стал её мужчиной, кто нарушил её девственность. Но потом, лёжа с ней на подушках, он долго и обстоятельно расспрашивал её, как могло случиться, что после девяти лет замужества она всё ещё сохраняла невинность.

Что она могла рассказать ему? Разве о том, что Пётр аккуратно являлся в супружескую постель по вечерам, но и помину не было о близости — сначала это был театр марионеток, который он допоздна устраивал на супружеском ложе, потом он жалобно и слёзно говорил ей о том, как любил и до сих пор любит одну лишь фрейлину Лопухину.

История и в самом деле была грустная. Лопухина пострадала из-за матери — та была первой красавицей при дворе Анны Иоанновны и, угождая своей государыне, как могла унижала бедную Елизавету. И никогда не могла простить ей Елизавета выходку, которая надолго повергла её в уныние и слёзы.

Елизавета послала купить себе изящной материи на выходное бальное платье — это была жёлтая парча, затканная серебряными цветами, и эти краски были особенно к лицу цесаревне.

Как уж узнала Лопухина, что Елизавета раздобыла такую материю, неизвестно, только она выкупила всю такую же материю у английского купца, не скупясь на траты, и обила ею свою гостиную, где должен был состояться приём, на который была приглашена и Елизавета. Диваны, кресла, стулья — всё было отделано жёлтой парчой с вытканными серебристыми цветами.

Всё общество уже собралось, когда вошла Елизавета в своём жёлтом парчовом платье с серебристыми цветами.

Громкий хохот встретил её — она в смущении оглянулась и увидела всю гостиную. Стулья, кресла, диваны, стены — всё было обито такой же материей, из какой было сшито её платье.

Слёзы возмущения и обиды закипели на глазах Елизаветы. Она опрометью кинулась вон, и громовой хохот всех придворных долго преследовал её.

Когда она села на российский трон, первое, что сделала, — придралась к какому-то пустяку, приказала вырезать язык у Лопухиной, высечь её кнутом и отправить в ссылку в Сибирь. Дочерей её, красавиц-фрейлин, она велела отставить от двора и тоже разослала по деревням с приказом не выезжать дальше границ поместий.

Пётр был влюблён в одну из девиц Лопухиных, даже надоедал Елизавете желанием жениться лишь на Лопухиной, и все воспоминания той страшной поры ещё были живы в его голове. Он без конца расписывал жене красоту и тонкость деликатного обращения Лопухиной, разливаясь перед Екатериной в жалости и отчаянии.

Потом, правда, пришёл черёд и других — горбатая герцогиня Курляндская надолго завладела его вниманием, затем одна, вторая фрейлина.

Но всё это были только платонические воздыхания — ни к одной из них он не смел и прикоснуться...

Разве могла Екатерина рассказывать Сергею об этом, разве могла говорить о своём унижении? И она промолчала, отговорившись лишь кое-какими мелочами. Муж отверг её — разве могла она поведать любовнику об этом унижении?