– Доброго здравия, матушка, вот – исполнила твое поручение, привела новую послушницу…

Ефросинья кивнула, протянув руку, замерла – Млада ловко поднырнула под ладонь, подставив макушку для снисходительного поглаживания, бросив на Карину быстрый взгляд, поспешила дальше, оставив девушку с наедине с Ефросиньей.

– Ну, здравствуй, Агата…

Карина опешила.

– Я Карина, я вам звонила… – девушка с ужасом поняла, что пожилая женщина ее с кем-то путает.

Но та прикрыла глаза, жестом велела замолчать:

– Все мирское оставь здесь. Мысли мирские, греховные, заботы. Отныне имя твое сестра Агата, пока не очистишься, как слеза Богоматери. Тогда верну тебе имя прежнее. Но только тогда. Поняла? – Карина послушно кивнула. – И коли спрашивать тебя кто станет, всем имя называй, данное сейчас. Поняла ли?

– Поняла. Сестра Агата.

Ефросинья удовлетворенно вздохнула – втянула колкий воздух и медленно выпустила его из груди: белая нить пара взвилась вверх, легла на ивовые ветви.

– Хорошо… – проговорила сухо. – Пойдем. Сегодня начнется твое послушание. Первое время – самое сложное. По нему пойму, можно ли спасти душу твою, очистить…

– А что, бывает, что нельзя? – Карина старалась не отставать.

Ефросинья замедлила шаг, посмотрела с издевкой:

– Неужто думала, что дьявол так просто от паствы своей откажется?

– Дьявол? – Карина нахмурилась, не понимая. В голове снова мелькнула мысль, что ее с кем-то спутали. – Я вроде ничего такого не делала…

Ефросинья усмехнулась:

– Не делала, говоришь? Отца с матерью ослушалась, в блуде живешь, лицедейством занимаешься: что ж это как не дьявольские проделки?

Девушка стыдливо промолчала. Матушка заговорила строго:

– Это оно только кажется, что живешь как все, значит, не грешишь. А только не замечаешь, что город погряз в грехе и во блуде, как Содом и Гоморра. Все, все прогнило. Даже дети, агнцы божии, и те с мальства́ к бесовским гаджетам привыкшие… Дьявольские игрища пока небеса не разверзнутся и не поглотят обитель дьявола и греха.

– Но… – Карина была готова вступить в привычный спор на тему цифровизации и компьютерных технологий, когда Ефросинья резко остановилась. Ее лицо будто потемнело, плотно сомкнутые губы почернели от злости, глаза горели. Подняв вверх указательный палец, женщина прошипела:

– Не упорствуй в грехе своем, не спорь! Ибо только на пороге исправления ты, еще одно слово, и отправлю как есть, восвояси! Тут божье место, блудницам и грешницам не место здесь. А уговаривать и стеречь тебя никто не станет. Не хочешь, силы в душе не увидишь, возвращайся назад, в свой вертеп!

Она застыла, словно вмерзла в черную землю. Карина смотрела на нее, словно завороженная.

– Вижу, вижу, матушка. Я понять хочу. Одуматься. Отдышаться… – При этих словах глаза Ефросиньи чуть потеплели. – Я не просто так сюда приехала, и, не разобравшись, домой не вернусь!

– Смотри… Замечу прежнее в речах или взгляде, от скита отлучу. Так и знай.

– Хорошо, матушка Ефросинья, я поняла…

Они вышли из леска.

Перед Кариной открылся вид на небольшой поселок на пригорке: отсюда были видны пять или шесть срубов, обнесенных забором. За ними, чуть в стороне, на соседнем холме – черная после пожара церквушка.

– Скит? – она вспомнила сказанное Ефросиньей слово.

– Скит. По древнему монастырскому укладу живем, заведенному еще при первых Патриархах, от того и скит… – Они подошли к калитке, матушка ключом отворила ее, пропустила Карину вперед: – Ну, проходи-проходи. Сейчас все в трапезной. Оставляй пожитки свои в сенях, а сама ступах к сестрам. После келью твою покажу, послуша́ние назначу…

Карина остановилась на деревянном помосте из плохо струганных досок, огляделась – внутри поселение оказалась побольше. Центральная улочка, если так можно было назвать тропу, укрытую деревянными плахами, сворачивала к холму. Узкими спусками подбиралась к небольшим, деревенского типа срубам. Над поселением поднимался теплый, манящий дым и запах свежего хлеба. Девушка сглотнула слюну, в одно мгновение почувствовав, как замерзла, проголодалась и устала.

– Матушка Ефросинья, вы как монашки тут живете? – спросила, почувствовав на себе изучающий взгляд женщины.

Та кивнула.

– Можно и так сказать. В нонешней церкви тоже греха много. Мы же из веры самое чистое берем, в самые истоки глядим. Там она, благодать, на глубине спряталась, только стойким и настырным показывается, кто достоин познать ее и ей следовать… Сперва несложное тебе послушание дам. Что прибрать, покрасить, чем помочь сестрам. Потом посложнее. А там видно будет… Там решу, смогу ли помочь душе твоей истерзанной.

Она развернулась к девушке, сцепила натруженные пальцы. Посмотрела пристально, будто пригвоздив взглядом к помосту. Толкнув дверь, кивнула Карине:

– А теперь ступай, Агата. Да помни о грехе своем.

Карина вошла в жарко натопленные сени. Вдоль стены – лавка, под ней рядком – галоши разных размеров и степени чистоты, На вбитых в стену крючках – нехитрая одежда послушниц, пуховики да куртки. В углу – деревенский наливной умывальник, рядом с ним, на гвоздике – колко накрахмаленный рушник, чуть примятый сестрами, вытиравшими им только что руки. У двери лежала, словно приклеенная к полу домотканая дорожка. Карина огляделась, нашла тряпку, вытерла ей подошву обуви. Но, подумав, все-таки разулась – уличная грязь намертво вобралась рифленой подошвой и не вычищалась. Вздохнув, девушка поставила ботинки в ряд с другой обувью, вымыла руки.

Автоматически поправила волосы, приладила хвост влажной рукой. Скрипнула дверь, из щели показалось уже знакомое веснушчатое лицо Млады.

– Пришла уже? Так заходи, чего мнешься, время трапезы закончится, обед ждать придется! А он после дневного послушания только… У нас с этим строго!

Бросив взгляд на ноги Карины в голубых хлопковых носочках, снова покачала головой, велела:

– Обуйся, здесь не город, полы холодные.

– Так грязные они…

Млада махнула рукой:

– Все одно сейчас мыть буду. Заходи скорее, дует, всех сестер заморозим с тобой.

И Карина послушно обулась и проскользнула следом.

Трапезная оказалась простой избой. Деревенская печь посредине, от нее – длинный стол, грубоватый и обстоятельный. За ним, на приставленных к нему лавках, сидели женщины разных возрастов. Темная одежда без украшений, длинные юбки в пол делали их похожими друг на друга. У всех головы плотно повязаны платками – ни прядки волос не видно.

На вошедшую послушницы посмотрели без интереса, сразу вернувшись к трапезе.

По центру стола стояло несколько глиняных горшков с крышками, в больших самодельных тарелках – крупно порезанные ломти серого хлеба, рядом – домашний сыр, поделенный дольками по числу послушниц и крынки с молоком и водой.