мужичонка.

 На лице радость, надежда.

 - Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!

 - Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

 И "напутствованный" таким образом мужичонка идет "вести новую жизнь".

 Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.

 - Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! - не говорит, а прямо вопиет он.

 - Что с ним такое?

 - Опять побили его! - докладывает старший надзиратель.

 - Вот не угодно ли? - обращается ко мне смотритель. - Что мне с ним делать, - куда не переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.

 - Так точно! - подтверждает и надзиратель. - В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность[2]. Не поверили, - и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, - совсем пришьют.

 Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донес, где скрылись двое беглых.

 - А полезный человек был! - потихоньку сообщает мне смотритель. - Через него я узнавал все, что делается в тюрьме.

 И вот теперь этот "полезный человек" стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.

 Каторга его бьет. Те, кому он был полезен, - что они могут поделать с освирепевшей, остервенившейся каторгой?

 - Наказывай их, пожалуй! А они еще сильнее его бить начнут. Уходят еще совсем!

 - И уходят, ваше высокоблагородие, - тоскливо говорит доносчик, - беспременно они меня уходят.

 - Да хоть кто бил-то тебя, скажи? Зачинщик-то кто, по крайней мере?

 - Помилуйте, ваше высокоблагородие, да разве я смею сказать? Будет! Довольно уж! Да мне тогда одного дня не жить. Совсем убьют.

 - Вот видите, вот видите! Какие нравы! Какие порядки! Что ж мне делать с тобой, паря?

 - Ваше высокоблагородие! - и несчастный обнаруживает желание кинуться в ноги.

 - Не надо, не надо.

 - Переведите меня куда ни на есть отсюда. Хоть в тайгу, хоть на Охотский берег пошлите. Нет моей моченьки побои эти неистовые терпеть. Косточки живой нет. Лечь, сесть не могу. Все у меня отбили. Ваше высокоблагородие, руки я на себя наложу!

 В голосе его звучит отчаяние, и, действительно, решимость пойти на все, на что угодно.

 Смотритель задумывается.

 - Ладно! Отправить его завтра во 2-й участок. Дрова из тайги будешь таскать.

 Это одна из самых тяжелых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.

 - Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко...

 - Что еще?

 - Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.

 - Посадите! - смеется смотритель.

 - Покорнейше благодарю.

 Вот человек, вот положение, - когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.

 - Все?

 - Так точно, все.

 - Ну, теперь идемте в тюрьму, на перекличку, молитву, - да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода! - глядит смотритель на часы. - Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.

Тюрьма ночью

 Холодная, темная, безлунная ночь. Только звезды мерцают.

 По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков.

 Не видно не зги, но чувствуется присутствие, дыханье толпы.

 Мы останавливаемся перед высоким черным силуэтом какого-то здания: это - часовня посредине двора.

 - Шапки долой! - раздается команда. - К молитве готовься. Начинай.

 - "Христос воскресе из мертвых"... - раздается среди темноты.

 Поют сотни невидимых людей.

 Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!..

 Словно вся эта тьма запела.

 Этот гимн воскресения, песнь торжества победы над смертью, - при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.

 Невидимый хор пропел еще несколько молитв, и началась поверка.

 За поздним временем обычной переклички не было, просто считали людей.

 Подняв фонарь в уровень лица, надзиратели проходили по рядам и пересчитывали арестантов.

 Из темницы на момент выглядывали старые, молодые, мрачные, усталые, свирепые, отталкивающие и обыденные лица, - и сейчас же снова исчезали во тьме.

 В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.

 - Семьдесят пять? - спрашивал надзиратель.

 - Семьдесят пять! - отвечал староста.

 Старший надзиратель подвел итог и доложил смотрителю, что все люди в наличности.

 - Ступай спать!

 Толпа зашумела. Тьма кругом словно ожила. Послышался топот ног, разговор, вздохи, позевывания.

 Усталые за день каторжники торопливо расходились по камерам.

 - Кто идет? - окрикнул часовой у кандальной тюрьмы.

 - Кто идет? - уже отчаянно завопил он, когда мы подошли ближе.

 - Господин смотритель! Что орешь-то!..

 Мы прошли под воротами.

 Загремел огромный замок, клуб сырого, промозглого пара вырвался из отворяемой двери, - и мы вошли в один из "номеров" кандального отделения.

 - Смирно! Встать!

 Наше появление словно разбудило дремавшие кандалы.

 Кандалы забренчали, залязгали, зазвенели, заговорили своим отвратительным говором.

 Чувствовалось тяжело среди этого звона цепей, в полумраке кандальной тюрьмы. Я взглянул на стены. По ним тянулись какие-то широкие тени, полосы. Словно гигантский паук заткал все какой-то огромной паутиной... Словно какие-то огромные летучие мыши прицепились и висели по стенам.

 Это - ветви ели, развешанные по стенам для освежения воздуха.

 Пахло сыростью, плесенью, испариной.

 Кандальных проверяли по фамилиям.

 Они проходили мимо нас, звеня кандалами, а по стене двигались уродливые, огромные тени.

 В одном из отделений было двое тачечников. Оба - кавказцы, прикованные за побеги.

 Один из них, высокий, крепкий мужчина, с открытым лицом, смелыми, вряд ли когда отражавшими страх глазами, - при перекличке, громыхая цепями, провез свою тачку мимо нас.

 Другой лежал в углу.

 - А тот чего лежит?

 Тачечник что-то проговорил слабым, прерывающимся голосом.

 - Больна она! Очень шибко больна! Слаба стала! - объяснил татарин-переводчик.

 Во время молитвы он поднялся и стоял, опираясь на свою тачку, охая, вздыхая, напоминая какой-то страдальческий призрак, при каждом движении звеневший цепями.

 Вы не можете себе представить, какое впечатление производит человек, прикованный к тачке.

 Вы смотрите на него прямо с удивлением.

 - Да чего это он ее все возит?

 И воочию видишь, и не верится в это наказание.

 По окончании проверки кандальные пели молитвы.

 Было странно слышать: в "номере" - 40 - 50 человек, а поет слабенький хор из 7 - 8. Остальные все кавказцы...

 Меня удивляло, что в кандальном отделении не пели "Христос воскресе".

 -