– Я думаю, едва ли кому-то из тех, кого мы знаем, доводилось слышать о Золотом Зрачке, – уверенно прервал его Себастьян. – Но я все равно узнаю. Даже если ради этого придется заглянуть туда, где рождаются прародители зла.

С надеждой и тревогой вглядывалась в его бледное лицо Аннабель. Продолжала свой тягучий танец на воде молодая луна.

И тут за спинами трех путешественников возник сухой, короткий звук. Словно хрустнула под чьей-то ногой ветка. В десяти шагах от берега начиналась полоса негустого смешанного леса, и звук шел именно оттуда.

Себастьяна как подкинуло. У девочки не успели даже искривиться губы в беззвучном крике: «Не ходи!..» – как он метнулся в темные заросли и мгновенно затерялся в темноте. Послышался треск ломающихся ветвей, чье-то шумное дыхание, потом – задушенный писк, в котором нельзя было признать голос Себастьяна.

Собственно, пищал и не он. Ветви расступились, и на берег вышли двое. Один, высокий, держал за шкирку второго – приземистого, с рваным клоком бороды и лукавой круглой физиономией. Плутовство было разлито по ней и сейчас, когда этот бородач находился далеко не в самом выигрышном положении. Себастьян дал ему мощного пинка, и бородатый скатился к береговой линии, плюхнувшись в воду спиной. Он лежал и скалил зубы.

– Аюп Бородач! – выдохнул Ржига и прибил ладонью стоявший дыбом пух на голове.

– Аюп Бородач, он самый, – хмуро подтвердил высокий Себастьян. – Шпионил за нами. Тебе чего не спится? Только не говори, что ты следовал за нами ради общего же нашего блага.

– Ты сам все сказал, – все так же по-плутовски скалясь, отозвался Аюп Бородач из лежачего положения.

Себастьян подошел к нему, схватил за одежду, встряхнул, поставил на ноги. Макушка коротышки приходилась рослому пареньку чуть выше пояса. По этой-то макушке Себастьян хлопнул ладонью и спросил отрывисто:

– Где был, что видал, старина Аюп?

– Да чтоб мне бороду на паклю пустили!. – выразительно начал тот, блестя маленькими глазками и активно работая нижней челюстью. – Ты же знаешь, что мне вменено в обязанность ходить за тобой повсюду, иначе зачем я нужен? Вот только, правда… – Аюп Бородач потупил глаза и выдавил: – Когда вы полезли за стену на Языке Оборотня, мне за вами не хватило духу… Это… Как его…

– Последовать, – подсказал бойкий Ржига.

– Во-во…

Себастьян не стал дожидаться, пока незадачливый Аюп подберет слова. Он крепко взял его за бороду, притянул эту лукавую круглую морду прямо к своему лицу, к широко расставленным темно-синим глазам, и произнес с расстановкой:

– Что бы ты ни видел – этого не было. Понятно? Ты еще должен радоваться, что я не полез в лес с рогатиной и не пропорол тебе брюхо.

– Ну, меня даже на мясо не пустишь, – с примирительной ноткой отозвался Аюп Бородач. – У меня и кровь-то жиденькая, как помои. Не то что у тебя – вон как кровища-то хлестала.

– Это все от любопытства, – хмуро ответил Себастьян и погладил рассеченную щеку. – И давайте уберемся отсюда поскорее, пока то, чего не бывает, не случилось с нами снова…

Он совсем не помнил своих родителей. Конечно, он знал, что они были, что они не могли не существовать. Потому что в этом занимательном мире только очень нежная близость мужчины и женщины могла породить вот такого, как он. Высокого, темноволосого и темноглазого, с тонкими запястьями, с высоким лбом. Застенчивого, юношески нескладного. То угрюмого, то веселящего всех окружающих до судорог – но и в последнем случае он редко давал себе труд даже улыбаться. Иногда Себастьян садился у узкого, похожего на бойницу окна своей комнаты и начинал представлять, какими они могут быть, – родители его одиночества.

Отец… Ну конечно, он был высок, необъятен в плечах, у него была густая черная борода, в которой запуталось сияние небес, в которой заблудились капельки холодного моря. Несомненно, у него была отменная стать и при этом отточенная пластика дикого зверя. Зажмурившись, бледный Себастьян осознавал, что на самом деле все это чушь, чушь оголтелая, и, скорее всего, был его папаша каким-нибудь мелкопоместным дворянчиком. Гордым, как демоны Омута, да нищим и голым, как дешевая соленая селедка ценой в две медные монеты. Раскидывал свое семя куда ни попадя. И за последствия его проращивания не отвечал. Так, наверно, и появился на белый свет Себастьян.

Но мальчишке хотелось мечтать о том, что все было иначе. Что может сбыться даже самая высокая, самая небывалая мечта.

Что бывают в мире чудеса.

Ему казалось, что он немного помнил свою мать. Совсем чуть-чуть. Она и была этим чудом, по крайней мере, осталась как чудо в памяти своего единственного сына: два крыла темных волос, ласково обнявшие тонкое лицо; темные бархатные глаза, растворившие в себе теплую летнюю ночь. Он помнил, как шевелились губы, легко выпуская нежные, тихие слова: «Сынок, когда ты вырастешь, ты узнаешь».

Себастьян действительно любил узнавать. Он был болен неотступной – и едва ли способной уняться даже от самого большого глотка – жаждой всего нового. Часто это было лишь легкое мальчишеское любопытство. На уровне детской шалости. На уровне веселой вседозволенности – лишь бы сунуть свой длинный нос в пыльные складки бытия.

Но порой вступало иное. Тяжелое, недоуменное чувство познания. И тогда Себастьян часами одолевал вопросами тех, кто мог ну хоть что-то ответить: и своего наставника, пыльного мэтра Карамотля, и толстяка повара Жи-Ру, а порой и самого опекуна, барона Армина. Он совал им в нос какую-то растрепанную книжку с силуэтом какой-то птицы на переплете.

Скучный, вечно простуженный мэтр Карамотль только отмахивался от вопросов типа: «Возможно ли построить такой корабль, чтобы достать до дна Омута?» или «Говорят, что близ Столпов Мелькуинна плавают огромные ледяные горы, которые не тают, даже если вокруг них кипит море?».

Мэтр бесконечно сморкался, ежился и бормотал:

– Тсс! Это все чушь. Блажь. Не слышал ни о каком Омуте. Нет такого. И какие еще ледяные горы? На такие вопросы тебе и в Школе Пятого окна отвечать не будут… Кипящее море… Тьфу! А тебя и во Второе окно не хотели принимать…

Впрочем, даже если мэтр Карамотль и захотел бы ответить на вопросы бледного и сосредоточенного Себастьяна, то едва ли смог бы. Этот длинный, тощий зануда предпочитал не поднимать носа от пыльных томов, из которых черпал свою сомнительную книжную мудрость.

Все новое и свежее вызывало у него оторопь и испуг старой девы, которую вдруг окунули в речку.

Он не любил Себастьяна и относился к нему с подозрением. Время от времени он вспоминал, что в год рождения мальчика, а также за год до этого в городке и в окрестностях пропали то ли четыре, то ли шесть девушек. Кроме того, был не рыбный год, и разорились три рыбацкие артели. Что-то в этом есть…

Мэтр Карамотль рассуждал об этом так, словно во всем был виновен лично Себастьян.