~~~

Было воскресенье, мы вернулись из поселка. Он сидел дома, одетый с иголочки, с видом человека, который является без предупреждения прямо перед обедом и, развалившись в кресле, ждет, пока ему предложат выпить, или заведут с ним разговор, или скажут: «Почему бы тебе не остаться поесть», хотя лишнего куска мяса в доме нет. Именно так он и сидел, готовый в любой момент проявить любезность и улыбнуться, хотя на лице его читалось беспокойство, будто он спрашивал себя: «Что я буду делать, если за целый день никто не появится?» Таким мы его и увидели, сначала Фернандито, потом мы с Виолетой, а мама нет, потому что она отстала. В доме оставалась только фрейлейн Ханна, наверное, это она и открыла нежданному визитеру и провела его в гостиную. С того места, где он сидел, через открытую дверь были видны вход и почти вся передняя, кроме той ее части, где начиналась лестница, поэтому мы могли пройти только через кухню, как это делал молочник, причем на цыпочках, будто забрались в чужой дом. Фернандито, который увидел его первым через окно на террасе, бегом вернулся к нам с Виолетой, чтобы сообщить потрясающую новость: в гостиной кто-то сидит.

— Кто сидит? — спросила Виолета, а я спросила:

— Мужчина или женщина?

— Кто-то, я не знаю кто. Я не рассмотрел, очень страшно стало. Наверное, это привидение, которое не отражается в зеркале и со всех сторон выглядит одинаково, потому что у него нет лица.

Мы все втроем осторожно двинулись вперед. Но тут я нечаянно задела ногой горшок с геранью, он упал с террасы на землю и разбился, а тишина стояла такая, какая бывает в доме, когда нас в нем нет и вокруг — остров, ведь это остров, а не полуостров. Помню, было слышно море, пахло влажной землей из горшка и только что скошенной в саду травой, потому что стояла середина июня. Такого июня, даже похожего, не было потом много-много лет. Занятия в школе уже закончились. Мне только что исполнилось пятнадцать. Услышав шум, он обернулся, так что мы не успели даже отойти от окна. Конечно, никакое это было не привидение, а хорошо одетый господин. По возрасту как мама, подумала я. Я сразу его узнала и искоса, словно полицейский, взглянула на брата и сестру. Это был наш с мамой секрет, и отчасти им объяснялась моя с ней близость. Возможно, он понял, что я его узнала, и заметил, как я взглянула на брата с сестрой, но не стремился быть узнанным. Неизвестность окутывала его (пусть я и приподняла завесу), как и всегдашняя атмосфера сдержанности, присущей тонко чувствующему человеку. Он никогда не поступал опрометчиво и сейчас был верен себе. По отношению ко мне он проявил деликатность, возможно даже излишнюю, что придавало его лицу притворно сочувствующее выражение. Мол, все понимаю и все готов простить. Незваный гость. Он уже встал и, улыбаясь, приближался к нам; мы с перепугу застыли, а он, наоборот, вел себя непринужденно и уверенно, как человек, который нас знает, хотя мы его не узнаем. Не дав нам времени опомниться и по-прежнему улыбаясь, он поднял окно, открывающееся на английский манер, с помощью подпорки, и сказал:

— Бог мой, как же вы выросли!

Эти слова нас очень обрадовали, потому что даже я, в свои пятнадцать, никак не могла привыкнуть к тому, что я уже не девочка с двумя косичками и у меня есть поклонники, Оскар, например, и еще один. Это было так странно, так необычно — чувствовать, что ты выросла и твои новые друзья, сплошь мальчики, уже не считают тебя своим парнем, как раньше. Однако я подавила в себе радость, которая дрожью пробежала по телу и вспыхнула в сознании, и постаралась превратить ее в обычную учтивость, одарив незваного гостя одной-единственной, пусть и ослепительной, улыбкой. Я и в детстве так поступала — старалась рассеять его чары, освободить от них свое сердце, потому что не должна была поддаваться ничьему очарованию, кроме маминого. Помню, я подумала, что до прихода мамы именно я — старшая — должна решить, как вести себя с этим человеком. Таким красивым человеком. Я отвела взгляд, чтобы он не понял, о чем я только что подумала. Ведь люди такого рода схватывают все на лету. Виолета, видя, что я ничего не предпринимаю, сказала:

— Если вы пришли поговорить с мамой, то ее нет дома.

— Ее нет дома? — повторил гость. — А где же она?

Виолета не смогла обойтись без одной из своих дурацких фантазий, которые всегда вызывают у меня улыбку, сколько бы раз за долгие годы я их ни вспоминала.

— Ее нет, только фрейлейн Ханна и мы.

— Так где же твоя мама? Очень странно, что в это время ее нет.

Было приятно слушать его, когда он слегка наклонялся к нам, смотреть на ровный пробор, будто только что прочерченный в густых черных волнистых волосах южноамериканца. Виолета, воодушевленная собственной выдумкой, которая рождалась сама по себе, достаточно было лишь нанизывать друг за другом слова, резко помотала головой, одновременно прикрыв глаза, словно показывая, что она очень сожалеет, но не в ее власти изменить ход событий, и заявила:

— Ее нет, она вчера утром уехала путешествовать.

Мне ничего не оставалось, как только сказать:

— Не обращайте внимания. Ее правда нет дома, но она сейчас придет, смотрите, вон она. — Однако его ловко пущенная в ход непринужденность — непринужденность человека, который без предупреждения и приглашения является в дом к обеду, — и тут ему помогла, поэтому он пропустил мимо ушей то, что я сказала и что требовало от него по крайней мере взглянуть в указанном направлении, и вместо этого обратился к Фернандито:

— Вот ты меня действительно удивил. Как дела? Тебе сейчас… сколько лет? Знаешь, маленький ты был ужасный, нос у тебя торчал между глаз, как клюв у кукушки. А ты правда не знаешь, кто я?

И Фернандито сказал:

— Нет, не знаю, а кто?

— А вот вы знаете, — сказал он, поворачиваясь к нам.

Я увидела, что мама торопливо идет к дому, однако мне показалось, что когда она поняла, кто пришел, то несколько замедлила шаг (у мамы была очень изящная походка, и она всегда ходила быстро, а не нога за ногу, как мы). Вблизи я увидела, что у нее такое лицо, будто ее мучает жажда. Подойдя к нам, она сухо кивнула гостю, а потом, ни слова не говоря, внимательно на него посмотрела.

— Представляешь, они не знают, кто я такой! Не уверен, что смогу сам сказать им, я как-то по-идиотски себя чувствую! — Он откинул голову назад и рассмеялся, словно сказанное им было очень остроумно.

~~~

Он оставался у нас все лето. Это было бессмысленно и казалось бесконечным. Его пребывание вызвало у меня разные смешанные чувства, но самым сильным, спрятанным глубже других, было желание отомстить. «Чего он хочет?» — думала я и однажды вечером спросила об этом у мамы.

— Ничего, — сказала она. — Он хочет познакомиться с твоими братом и сестрой, повидать тебя, это естественно. Ничего особенного он не хочет, и, пожалуйста, не будем говорить об этом. Он скоро уедет. Когда ему надоест и захочется уехать, он уедет, ты же знаешь…

После первой напряженной встречи мама все время выглядела спокойной. Возможно, она искренне полагала, что как только ему наскучит такая жизнь, он уедет. И он конечно же уехал, но пока он находился с нами, все то долгое лето, его присутствие явно будоражило Виолету. Да и Фернандито, самый уравновешенный из нас троих, стал агрессивным, будто внезапно появившийся отец лишил его роли, которую он только начинал играть, — единственного мужчины в доме, но, может быть, мне это только казалось. (До сих пор всем в школе мы говорили, что наш отец подолгу бывает в отъезде, так как у него собственность на Кубе, что, кстати, соответствовало истине.) Он поселился в Сан-Романе, почти каждый день приходил к обеду и оставался до ужина. Когда он поднимался к дому, его было видно издалека. Он медленно, наслаждаясь прогулкой, переходил через мост, иногда останавливался и хлопал в ладоши, чтобы спугнуть чаек. Он шел словно актер на съемках. Возможно, он предполагал, что за ним наблюдают, и не ошибался, так как именно это я и делала — через скрытое ежевикой отверстие в садовой изгороди мост был хорошо виден. Казалось, он придерживался определенного расписания, поскольку всегда приходил между половиной первого и часом, неизменно нарядный, будто хотел подчеркнуть, что у нас не настолько близкие отношения, чтобы являться без галстука. Я его ненавидела, так как мне не удавалось по-настоящему его возненавидеть — такого красивого, такого воспитанного, такого обходительного. Он не претендовал на роль отца в отношении нас и на роль бывшего мужа в отношении мамы. Его поведение, естественное, но тщательно выверенное, его вежливое присутствие напоминало музыкальный фон, некий постоянный аккомпанемент, выглядевший как нечто случайное и в то же время преднамеренное, во всяком случае, так это воспринималось моим потревоженным сознанием. Он казался гостем, который собирается остаться надолго. Наверное, мое поведение не следовало расценивать как враждебное, но оно именно таким и было, я словно защищала счастье мамы, брата и сестры, находившееся под угрозой. Правда, справедливости ради нужно признать, что отец не давал мне для этого ни малейшего повода. В то лето я пребывала в мрачном настроении и чувствовала себя несчастной. Мне не хотелось, как раньше, спуститься на пляж с Фернандито и Виолетой или одной, пройти из конца в конец весь остров или отправиться за покупками в поселок. Ночами я не спала, зажигала лампочку и смотрела на свернувшуюся в клубочек мирно спящую Виолету. Удивительно — и это было, пожалуй, единственным оправданием моей тревоги, — но он почти никогда не встречался с нами тремя вместе, разве что за столом. В таком маленьком и настолько привыкшем к совместной жизни сообществе, как наше, его стремление общаться с каждым по отдельности казалось странным. Насколько я помню, он ни разу не говорил долго с мамой наедине, зато с удовольствием водил Виолету на прогулку по магазинам Сан-Романа, чего у нас в доме никогда не делали. Ему нравилось, торжественно испросив разрешения фрейлейн Ханны, ходить с Фернандито на пляж. Он хотел научить его плавать кролем на большие расстояния. Возвращаясь после таких тренировок, Фернандито заявлял, что плавание ему надоело, и если так и дальше пойдет, он разучится плавать брассом, но мне не очень-то верилось в его искренность. Отец был хорошим пловцом, да и вообще, честно говоря, идеально подходил для нашей замкнутой, раз и навсегда устоявшейся жизни. Он был необычайно уступчив и любезен до абсурда. Казалось, он никуда не спешит, ничто не может его задеть, даже моя враждебность и неприветливость. И поскольку его ничто не задевало, а я, наоборот, постоянно раздражалась, стоило мне увидеть его сидящим в гостиной или прогуливающимся по саду с Виолетой, я сочла его неуязвимым.