Быть может всё это, что пишу, тебе неинтересно вообще? Но мне приятно с тобой беседовать в письменном виде, чтобы хоть немного снять с себя груз воспоминаний. Жаль, что я не могу сидеть напротив тебя и держать твою руку в своей. Время от времени буду тебе писать. Прошу тебя сохранять эти листки, чтобы потом прислать их мне. Это для того, чтобы я мог знать, где остановился, как продолжить… У меня в этом – душевная необходимость. Пиши мне. Для меня большая радость получать от тебя письма, знать, что с тобой. Всех, кто возвращается из Мерхавии, я спрашиваю о тебе.

Радости и счастья тебе, Шейндале.

Израиль

В роще кибуца Мишмар Аэмек, под общим небом и на общей земле, Наоми и Израиль делились друг с другом своим детством.

Его набожный отец, зарабатывал шитьем кошельков. Учитывая способности сына, он определил его в “нормальную” еврейскую школу, где кроме Священного писания, изучали общеобразовательные предметы, что не очень нравилось их ортодоксальному окружению. Семья жила в бедности, но в атмосфере большой родительской любви. В скудном их дворике была душевая. Отец мыл маленького сына в деревянном корыте. Закутывал в простыню и нес в дом.

Наоми не чувствовала такой родительской любви. Богатое германское еврейство подражая аристократическому этикету, держало детей в отдалении от себя.

“Я знаю, что я ненормальная”. Она действительно думает о себе, как о существе, которое нарушает все, принятые в коллективе правила поведения.

Она рассказала новому другу, про свой врожденный дефект, про шрам на голове, оставшийся после удаления нароста. Она все еще ощущает себя потерянным ребенком, ищущим спасения.

“Не наводи на себя напраслину. Ты очень привлекательная женщина”, – говорит он, не спуская с нее глаз. Она, то ли улыбается, то ли плачет.

“Никогда не буду сама собой. Люди преследуют меня за мое “я”. Потому, когда прерывают мое молчание, я лгу. Но с тобой я могу говорить, не лукавя. Для меня это великое дело”.

Он взял ее руку в свою, обнял, и вся неловкость и боль ее жизни вырвались из глубины ее души: “Смеются над моей правдой. Говорят, что я сочиняю небылицы. Когда же я лгу, они в это верят. Из-за лжи я сама себя ненавижу. Эта ненависть к себе является главным чувством в моей жизни”.

Он расспрашивал ее о детских годах, о друзьях детства. Она рассказывала о своем сиротстве, без матери и отца, о необычной жизни в богатом доме, об окружении, которое не знало, как вести себя с ее необычностью. Он слушал ее рассказы о молчаливой девочке, которая самое заветное скрывала в душе, ибо редкие ее откровения порождали лишь насмешки. С самого раннего детства она приучила себя жить в двух мирах. Окружающим ее людям она рассказывала сочиненные ею байки, зная, что именно им может понравиться и что они могут принять на веру. В то же время правду она хранила в себе, как истинное сокровище. Такая двойная жизнь гарантировала ей, что никто не сможет коснуться ее тайн. Она не сказала Израилю, что боится своего отражения в зеркале. И о том, как все восхищались красотой ее сестер и братьев, и удивлялись, когда натыкались на ее смуглое и печальное лицо. Она знала, что умна, этакая грустная девочка-старушка, вызывающая у людей чувство отторжения. В сосновой роще лицо ее раскрылось, как раскрываются цветы во время цветения. Израиль – чудо, какой человек, ее якорь, думала она, он понимает, что ее необычность приводит к тому, что ее считают смешной и странной. Она мыслит не так, как все, потому ее фантазии – это ее убежища, в которых она прячется от угрожающей реальности. Израиль пытается воспитать в ней умение заглядывать в собственную ее душу, понять ее возможности и возможности окружающих.

“Не ищи изъяны у других”, – сказал он ей, когда она пожаловалась на товарища, который исказил ее слова. “Не называй его лгуном”, – защищал он другого товарища, который оскорбил ее тем, что не поверил в ее искренность. Учил ее различать разные ситуации. Она, про себя, повторяет его слова: “Всегда бери в расчет, что большинство людей живет сиюминутно и не в силах распознать знаки будущего. Стиль твоего мышления отличен от большинства. Внимательно вглядывайся в собеседника. Проверяй людей, которых ты допускаешь к своим мыслям. Иначе, они будут искажать все, тобой сказанное, и ты всегда окажешься в проигрыше. Это, кстати, проблема и моей жизни. Я стараюсь не разговаривать с теми, которых подозреваю в том, что они не смогут постичь мою мысль до конца”.

“Я пришла из ничтожества”, – бормочет она.

“Никогда не говори этого”, – он осторожно касается ее тонкой руки. – “Никогда, никогда не говори такое”.

Да, да, повторяет она про себя, я пришла из ничтожества.

Наоми истерически смеется. Она, немецкая еврейка, винит и себя и свою семью. Ведь они были уверены: немцы не тронут евреев, что христианкое общество нуждается в евреях. Что ничего плохого им не сделают.

Лотшин, ее старшая сестра права. Если бы еврейская буржуазия не была столь слепа в оценке будущего, быть может, европейское еврейство поняло угрозу, нависшую над ним, и спаслось бы от нацистов. Культура европейского еврейства была уничтожена в корне, ибо еврейская община в Германии потеряла в ассимиляции собственную идентичность.

Наоми вновь и вновь размышляет, погружаясь в историю семьи, вспоминая гордость деда, направлявшего в нее острия иллюзии, лезвия слепоты чувств и самообмана. Нацисты усилились, грабили и убивали по всей Германии, а что делал дед? Говорил о старом добром времени и насмехался над черными прогнозами внука Гейнца. Нацисты кричали “Смерть евреям”, а дед уцепился за прошлое и не переставал воспевать кайзера Вильгельма Первого и Бисмарка, который потакал евреям, ибо надеялся на их таланты, которые дадут сильнейший толчок развития германской промышленности и, конечно же, международной торговле.

1871 – год коронования Вильгельма, первого кайзера Германии, лег печатью на сердце деда.

Его, крепкого, высокого мужчину определили в кирасиры, полк кавалерии, служивший лично кайзеру. Он – единственный еврей, которого мобилизовали в этот отборный полк: в нём служили только сынки аристократов. Как он гордился мундиром, производившим на всех неизгладимое впечатление. В тот же год права евреев были уравнены с правами всех граждан, и с того момента национальные чувства вырвались из души деда без всякой сдержанности. Дед всё более сближался с христианским обществом. Как богатый еврей он приобрел в аристократическом районе Берлина роскошный дом в юнкерском стиле, войдя в высший круг приближенных к