вопросом, дудит ли он в трубу. Саша неизменно отвечал, что да, дудит, хотя и трубы-то тут никакой не было. Вместо трубы Саша ходил в караулы, охраняя какие-то никому не нужные склады, и долгими зимними ночами напевал про себя Шуберта, Чайковского и даже Шопена.

– Здравствуйте, товарищи бойцы! – хрипло сказал подполковник Петрушкин.

– Здравия желаем, товарищ полковник! – хором проорал строй.

Петрушкину нравилось, когда его приветствовали званием полковника, о котором он давно мечтал.

– Мне тут это… – умиротворенно прохрипел Петрушкин. – Музыканты это… есть тут, это?..

Строй безмолвствовал.

– Что, это… нет музыкантов? – Насупился подполковник.

– Я! – раздалось из строя.

– Головка от…! – автоматически отозвался комбат, но спохватился. – То есть кто я? Выйти из строя!

– Рядовой Шнейдерман! – Саша сделал шаг вперед.

– Шнейдерман? Хм… И что, эти… как их… ноты знаешь?

– Так точно!

– Этого в мой уазик, прямо сейчас! – скомандовал Петрушкин начальнику штаба.

Так Саша стал репетитором дочки подполковника Петрушкина, Наташеньки, девочки шестнадцати лет. А других репетиторов в военном городке не было.

Ученица Наташенька была не очень. Вернее, вообще все было плохо. Музыкальный слух у нее напрочь отсутствовал, зато присутствовало милое личико и высокая грудь.

– Ну, как там… это? – Заглядывал подполковник в комнату. – Учишь?

– Так точно, учу, – говорил Саша и тыкал пальцем в нотный стан, пытаясь втолковать командирской дочке, чем отличается написание ноты «ре» от ноты «до». Наташенька хихикала и кокетливо крутила на пальчик локон.

– Ну учи, учи, – отвечал подполковник и закрывал дверь.

А зря.

Одним словом, произошло то, что и должно было произойти.

– Ну, ты, это… и это… такой бесстрашный, что ли, Шнейдерман?! – сказал подполковник стоящему перед ним Саше, которому было на самом деле очень страшно. – Ты, это, как это так, сука? Бессмертный, что ли?! Тебе что сказали? Ноты учить! Ноты! А ты чего, а?! А?! Скажи спасибо дочке моей… я бы тебя, сволочь, сгноил бы! Но любит она тебя! Плачет, так ее растак! Говорит, с крыши спрыгнет! У, гнида!

До дембеля оставался месяц.

После демобилизации сыграли свадьбу. Наташенька была красива и свежа, а Саша сыграл для нее и гостей что-то из Гайдна. Все аплодировали, даже тесть.

А потом все пошло кувырком. Распался Советский Союз, а подполковник Петрушкин, так и не став полковником, стал торговать ставшим не нужным государству военным имуществом, потом занялся лесом, бензином, еще чем-то, и в конце концов, накопив на обеспеченную старость нескольких поколений после себя, передал дела зятю Саше.

Дедушка Зиновий Абрамович умер.

А Саша Шнейдерман частенько отпускает водителя, садится за руль большого черного автомобиля и едет на дачу. Там, в полном одиночестве, он достает из шкафа старый футляр и дудит в трубу, как и учил его когда-то дедушка.

Он дудит не для того, чтобы у него были хлеб, масло и даже трефная икра, – это у него давно есть. Он дудит для души. Но никак не может понять, где она у него находится…

Машенька

С тех пор как Маша уехала из Карачева, ее никто никогда не называл Машенькой. Она иногда думала об этом. Наверное, потому она и уехала, потому что мама умерла, а для всех остальных она была просто Машей.

В Брянске было все не так. Говорят, что есть города и побольше, и покрасивей, но после окраины маленького райцентра этот город с многоэтажными серыми домами, длиннющей лестницей от центрального проспекта до набережной Десны, с совершенно непохожими на Машу людьми и даже с настоящими троллейбусами, ошеломил ее.

Маша работала в кафе «Ласточка». Каждое утро она ехала на дребезжащем трамвае из Бежицы до центральной площади, на которой стоял монументальный задумчивый Ленин, а прямо за вождем и находилось это кафе, где можно было быстро и дешево чего-нибудь перекусить.

– С вас девяносто три копейки. – Отбивала чек Маша на кассовом аппарате, принимала рубль и отсчитывала семь копеек сдачи.

Так проходил целый день, месяц, год…

Вот как раз через год Маша познакомилась с Павлом. Знакомство произошло в троллейбусе. Павел случайно наступил Маше на ногу, та ойкнула и автоматически схватилась за пальто Павла, чтобы не упасть.

Павел односложно извинился и покраснел. Маша, смутившись, тоже запылала.

Вышли на одной остановке, молча шли рядом до Машиного дома, постояли возле подъезда. Павел односложно сказал:

– До завтра.

И ушел.

Когда утром следующего дня Маша вышла из дома, направляясь на работу, Павел ее ждал возле детских качелей.

Так они начали встречаться, а через месяц Павел также односложно, как и всегда, предложил:

– Выходи за меня…

И покраснел.

Маша зарделась и согласилась.

Так они стали мужем и женой.

Павел не называл ее Машенькой. Впрочем, и Машей он ее тоже не называл. Он ее вообще никак не называл.

– Здравствуй, – говорил он, входя в дом, возвращаясь с вагонного завода, где работал слесарем.

– Здравствуй, – отвечала Маша. – Есть будешь?

Тот кивал и садился есть.

Через год совместной жизни у Маши произошел выкидыш, а Павел запил. Эти два события никак не взаимосвязаны – просто совпадение. Павел пил, Маша переживала.

Пьяный Павел был еще более молчалив. Ложась в супружескую постель, он сгребал Машу в охапку, становясь грубоватым и жестким, а супружеский долг исполнял так, будто мстил кому-то или пытался что-то доказать. Знать бы только, что и кому.

Пару раз Маша плакала. Она сидела на темной кухне, в окне качался желтый уличный фонарь, вокруг которого словно мухи кружили снежинки, на стене висел чулок, набитый луком, на подоконнике в плошке росла герань, а Маша беззвучно плакала, сама не понимая отчего.

Причин вроде не было. У других и мужа-то нет. А у нее есть. Ну, выпивает, а у кого мужик не пьет? Не бьет же.

Но все равно что-то было не так. Маша не знала что даже приблизительно. Просто какой-то тоненький и противный голос шептал ей, что все должно быть не так.

– А как? Как должно быть? – шептала Маша в пустоту.

Но ответа не было.

Был обычный мартовский день; в обеденный перерыв в кафе всегда много народа, так что уборщица баба Надя не успевала протереть грязь от обуви посетителей, следы которых тянулись от входной двери к прилавку и кассе, а дальше к столикам.

– С вас восемьдесят девять копеек, – сказала Маша, отбивая чек.

На нее смотрел невысокий мужчина, лет сорока, с рано пробившимися залысинами и грустными блестящими глазами, которыми он восторженно смотрел на Машу…

– С вас восемьдесят девять копеек, – повторила Маша и смущенно отвела глаза.

– Да-да, конечно, – очнулся мужчина, суетливо полез в карман, вынув