«Марика, вот так ходит конь».

Она засовывает в рот засохший пластик жвачки и зло жует. Он рассыпается в крошки. Мятное дыхание. От отца пахнет виски. Скребут когти, отстукивают дробь пальцы.

– Ты просто попробуй, – уговариваю я Чашку. – Тебе понравится. Обещаю.

Чашка хватает полотенце за край:

– Вот как мне нравится.

Я предвидела, что это произойдет, но все равно вздрогнула, когда Чашка рванула полотенце и монетки взлетели в воздух. Один никель угодил ей в лоб, но она даже не моргнула.

– Ха! – крикнула Чашка. – Дай угадаю. Тебе, кажется, мат, сучка.

Я среагировала не задумываясь. Дала ей оплеуху:

– Никогда не смей так меня называть. Никогда.

От холода пощечина получилась больнее. Чашка выпятила нижнюю губу, на глаза у нее навернулись слезы, но она не заплакала.

– Ненавижу тебя, – сказала она.

– Мне плевать.

– Да, Рингер, я тебя ненавижу. Всю до твоих гребаных потрохов.

– Знаешь, ты не становишься взрослее, оттого что ругаешься.

– Тогда, значит, я – маленькая. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Долбаное дерьмо! – Чашка ощупала свою щеку и перестала сквернословить. – Я не обязана тебя слушаться. Ты мне не мама и не сестра, ты мне вообще никто.

– Тогда почему, как только мы ушли из лагеря, ты прилепилась ко мне, как рыба-лоцман?

После этого она действительно заплакала. Одна слезинка покатилась по ее красной от пощечины щеке. Чашка была бледной и хрупкой, ее кожа светилась, как одна из белых шахматных фигур моего отца. Я даже удивилась, что она не рассыпалась от моего удара на тысячу осколков. Я не знала, что сказать, как взять свои слова обратно, поэтому промолчала и просто положила ладонь ей на коленку. Чашка сбросила мою руку.

– Я хочу назад свою винтовку, – заявила она.

– Зачем тебе винтовка?

– Чтобы пристрелить тебя.

– Тогда ты точно не получишь ее обратно.

– А чтобы перестрелять всех крыс?

Я вздохнула:

– У нас нет столько патронов.

– Тогда мы их перетравим.

– Чем?

Чашка подняла руки вверх:

– Ладно, тогда подожжем отель, и они все сгорят!

– Это отличная идея, только тогда и нам негде будет жить.

– В таком случае они победят. Нас одолеет банда крыс.

Я никак не могла поспеть за ее мыслью и тряхнула головой:

– Победят… Как?

Чашка от удивления выпучила глаза. Рингер – умственно отсталая, ничего не понимает.

– Ты послушай, что они делают! Они едят стены. Очень скоро нас здесь не будет, потому что и место это исчезнет!

– Ну какая же это победа, – заметила я. – Тогда крысам тоже будет негде жить.

– Рингер, они крысы. И не умеют соображать наперед.

«Дело не только в крысах», – размышляла я той ночью, когда Чашка наконец заснула у меня под боком.

Я слушала, как они бегают в простенках, как грызут, скребут и пищат, и думала о том, что когда-нибудь погода, паразиты и время разрушат этот старый отель. Еще одна сотня лет, и от него уцелеет только фундамент. А через тысячу – вообще ничего не останется. Ни здесь, ни где-то еще. Все будет так, будто нас никогда не существовало. Зачем использовать бомбы, которые были в лагере «Приют», если пришельцы в состоянии повернуть против нас силы природы?

Холод пробирался даже под груду одеял, и Чашка тесно прижималась ко мне. Зима – та волна, которую им не было нужды моделировать. Она убьет еще тысячи.

«Марика, все имеет значение, – говорил отец во время одного из шахматных уроков. – Каждый ход важен. Мастерство в том, чтобы понимать, что и насколько существенно в данный момент».

Я вся извелась. С крысами надо было что-то решать. Это не давало мне покоя. Не проблема Чашки. Проблема с крысами. Крысиный вопрос.

Сквозь голые, белые от снега ветки деревьев я вижу, как приближаются вертолеты. Три черные точки на сером фоне. У меня в распоряжении секунды.

Вариантов несколько.

Добить Чашку и попробовать обыграть три «блэкхоука» с «хеллфайерами».[3]

Оставить Чашку, чтобы они ее уничтожили или, что хуже, спасли.

И последний: покончить со всем этим. Пуля – для нее. Пуля – для меня.

Неизвестно, где Зомби. Непонятно, что именно – если это что-то вообще было – заставило Чашку сбежать из отеля. Нет сомнений лишь в одном: наша смерть может стать единственным шансом на выживание для Зомби.

Я заставлю себя нажать на спусковой крючок. Если смогу выстрелить в первый раз – во второй будет уже намного легче. Я говорю себе, что слишком поздно. Слишком поздно для нее, слишком поздно для меня. От гибели не уйти. Разве не этот урок они месяцами вдалбливали нам в голову? От этого не спрячешься и не убежишь. Ну, сумеешь выжить сегодня, а завтра смерть все равно тебя найдет.

Она такая красивая, просто нереально красивая: лежит в гнездышке из снега, черные волосы поблескивают, как оникс, а лицо безмятежное, словно у древней статуи.

Я понимаю, что наша с ней смерть поможет уменьшить риск для большинства людей. И еще я снова думаю о крысах, о том, как мы с Чашкой, чтобы скоротать нескончаемые часы в отеле, планировали кампанию по их уничтожению. Мы разрабатывали стратегию и тактику, воображали, как будем изматывать их своими атаками. Каждый новый план был нелепее прежнего. Мы обсуждали это, пока Чашка не заливалась истеричным смехом. И тогда я сказала ей те же слова, что говорила Зомби на стрельбище. Этот урок теперь возвращается ко мне. Страх, который сводит убийцу с жертвой, и пуля, которая связывает их, как серебряная пуповина. Теперь я – и убийца и жертва, и сейчас все совершенно иначе. У меня во рту сухо, будто его обработали стерильным воздухом, сердце холодное. Температура настоящей ненависти – абсолютный нуль, моя ненависть глубже океана и шире вселенной.

Так что вовсе не надежда заставляет меня убрать пистолет в кобуру. Это не вера и, уж конечно, не любовь.

Это ненависть.

Ненависть и гранула мертвого рекрута, которая все еще лежит у меня за щекой.

Я поднимаю Чашку. Ее голова падает мне на плечо. Бегу между деревьями. Над головой грохочет «блэкхоук». Другие два отделились: один пошел на восток, второй – на запад. Отрезают пути отхода. Тонкие ветки прогибаются. Снег хлещет по лицу. Чашка практически ничего не весит, она не намного тяжелее, чем ее одежда.