Говорят, он вернул готику, воскресил ее. Из пафосной субкультуры, угасавшей под натиском незамысловатых хипстеров и истеричных постхардкорщиков, готика снова стала самым ярким андерграундным движением. С Люком случилось даже больше.

Это нью-готика.

Глэм-готика.

Мрак, спесь и высокая мода.

Элитная печаль, сошедшая с подиума, вобравшая в себя лучшее от Белы Лугоши, London After Midnight и Александра Маккуина[5].

И обретшая голос Люка Янсена.

Но кем он был на самом деле? По утрам, глядя в зеркало, Люк видел никчемного, бледного типа, который не узнавал самого себя. Совершенно точно, что он никому не желал добра и любил приложиться к бутылке.

Слава оказалась блужданием в лабиринте кривых зеркал, которые отражали черт знает что, и в итоге себя настоящего найти уже не можешь. Одно он знал точно: все видят лишь то, что хотят видеть. Это особенность человеческой натуры.

Он сказал, что Анри не любит ни жену, ни детей. Но сам Люк отлично понимал, что немногим от него отличается, и именно поэтому они до сих пор — лучшие друзья.

Но раньше — и от этой мысли что-то тонкими лапками ползло вверх по позвоночнику — он любил, с юношеским отчаянием и сладкой болью. Он любил свою Сабрину, с которой началось все это: болезненное, ранящее вдохновение, глупая слава на почве трагедии и одиночество, ставшее темницей.

«В день твоей смерти меня кинули в колодец и задвинули крышку. Прошли годы, но я все еще в нем…»

…Давным-давно, Люк не имел ни трона, ни регалий. Он бы даже назвал себя деревенским дурачком — даром что жил в городе. У дурачка были любовь да гитара. Потом любовь умерла в реках собственной крови, и музыка превратилась в единственную отдушину. Сочиняя, Люк чувствовал, будто из него что-то выходило, и становилось чуть легче.

Так десять лет назад его крик услышал весь мир. Колонки магнитофонов наполнились его отчаянными песнями, в которых он переживал события тех дней снова и снова. Это был какой-то бесконечный плач по мертвой любви. Каждый справляется как может. Кто-то сказал, что истинный художник должен страдать, и от его беды заплакал весь мир. Вместе с ним умирали и воскресали миллионы людей, которые разделили его горе.

А затем потребовали еще. И он сумел превратить свою скорбь в искусство.

Итак, сказка про деревенского дурачка закончилась, и началась другая — про короля всех печалей.

Люк кричал в микрофон до боли в горле, вспоминая при этом мертвую Сабрину, кровь на пальцах, свой бессильный крик, когда она умирала, цепляясь за его футболку, как захлебывалась этой кровью, хрипела и плакала…

Смерть — это чертовски больно.

Смерть — это не романтично.

Вот правда, которую не опишешь ни одной песней. Но в этом вдруг обнаружился и источник ошеломляющей энергии, потянувшей за собой миллионы желающих быть частью чего-то прекрасного. Правда потонула в метафорах, и кто ее теперь найдет?..

Чем глубже была его боль, тем больше шипов вырастало на короне владыки темной сцены. Поэтому неудивительно, что через год Люк стал популярен… И пуст.

Только сначала казалось, что его скорбь никогда не прекратится, это будет длиться годами, возможно, даже дольше, чем человеческая жизнь, ведь истинному горю нет меры. Оно простирается в бесконечную глубину. Но на место страданий пришли лишь тишина и пустота — две бесполые сестры, высушивающие жизнь, как цветок в засуху. И это оказалось страшнее всего, потому что невозможно все время кричать, как и плакать. Наступило временное затишье, давшее ему осознать одну важную вещь: Люк истратил себя, а время стерло и без того размытый образ Сабрины.

После ошеломительного успеха Inferno № 6 вдруг затихли. Барабанщик пытался лечиться от наркозависимости, у гитаристов были свои сольные проекты, что не помешало одному из них впасть в депрессию и провести год в психушке. Все они порядком опустились, разве что клавишник продержался нормально и даже открыл свой бар.

Люк болтался без дела. Ходил на отвязные вечеринки, спал со всеми подряд, пил так, что видел звезды даже днем… Это был своеобразный способ реабилитации. Так прошло еще три года из этих десяти.

«Знаешь, я никогда не думал, что что-то может вывернуть меня наизнанку…» — часто хотел он сказать Сабрине, и слова почти срывались с губ, а потом он оглядывался и понимал, что ее нет. Но привычка делиться с ней мыслями не прошла, а только вросла в него глубже.

Король всех печалей спился, и началась новая сказка — о доброй фее.

Люк вернулся в шоу-бизнес, потому что за дело взялся его лучший друг. Анри был родом из маленькой французской деревни у подножия Пиренеев, но в раннем детстве переехал с семьей под Цюрих и поселился неподалеку от Янсена. Они сдружились, привлеченные собственными противоположностями. Анри был приземленным и деловым, Люк — мечтательным и оторванным от реальности.

Когда группа рванула на всю Европу, Анри рядом не было, он учился и работал в Америке. Но лучшие друзья действительно возвращаются тогда, когда в них нуждаешься. Он приехал, маленький засранец в дорогом костюме, зашел в его квартиру — и все стало ясно. Этот парень умел делать деньги на чем угодно. Так он стал делать их на Люке, а тот и не возражал. Что-то же, в принципе, надо было делать.

Взявшись за Inferno № 6, Анри амбициозно заявил, что доведет их до неба и даже Господь Бог будет любить их музыку. Но сначала требовался полнейший ребрендинг. Люк был самородком без дисциплины и коммерческого чутья, ему требовались рамки и завершенный публичный гештальт.

— Нет имиджа — нет денег. Нет денег — нет музыки, — вещал Анри, как заклинатель.

— Что мой имидж? — искренне не понимал тот.

— Смерть и ужас. Серьезно.

— Но готы — это уже помои. Просто обсосы в фетиш-бутсах, — сопротивлялся Люк, все еще не веря, что возвращается.

— Тогда бутсы должны быть от Лабутена[6], — приказным тоном вещал Анри. — Я пробил тебе фотосессию в Interview Энди Уорхола[7]. Ты не представляешь, чего мне это стоило. Если мы не преподнесем твое возвращение в концепции нового времени, тебя уже ничто не реабилитирует.

— То есть меня надо просто переодеть в брендовые шмотки? — огрызался Люк.

— Сейчас готика — отмирающий андеграунд, ты прав. Избыток мейкапа, избыток страданий. Ты вписан в ложную систему смыслов. Мы перенесем тебя в эксклюзивную роскошь, и тогда народ решит, что это модно. Верь мне: мир любит глазами, а у тебя гипнотичная рожица. Твоя музыка здесь вторична. Я делаю акцент на визуальной кампании, и график фотосетов и ивентов расписан на два месяца. Тебя не услышать должны, Люк, а увидеть. Стань новой идеей, идолом, создай религию.