Я сел рядом с Кейтлин, а она свернулась у меня под боком, пока я смотрел новости.

Кейт тут же заскучала. Дети в ее возрасте не видят картины целиком, для них одна запись события похожа на все остальные. И любопытство их жестоко. На нее произвели впечатление, даже ошарашили, снятые с вертолета кадры жилых кварталов вдоль реки – разрушенных и покрытых льдом, таявшим на солнце. Но таких кадров было немного, и новостные каналы гоняли их по кругу, сопровождая туманными оценками потерь и пустопорожними «интерпретациями». Пока комментаторы не желали признавать реальность, нагнетая страх и растерянность, она только хмурилась, а потом закрыла глаза, и вскоре ее спокойное дыхание перешло в тихое сопение.

«Мы были там, Кейт, мы с тобой там были», – думал я.

Разрушенный Бангкок с воздуха казался какой-то опечаткой на дорожной карте. Я узнал изгиб Чаупхраи[7] и разрушенный Раттанакосин[8], старый Королевский город, где Клонг Лод[9] питал широкую реку. Пятно зелени могло быть парком Люмпини. Но на месте сети дорог зиял необъятный пустырь, заваленный кирпичом и арматурой, жестью, картоном и вздыбившимся от мороза асфальтом, покрытый сверкающим льдом и окутанный туманом. Ледяной панцирь не помешал возгоранию разрушенного газопровода, островки пламени маячили среди ледяных обломков. «Очень много людей погибло», – старательно подчеркивали комментаторы. Мешковатые предметы, усеивавшие улицы, почти наверняка были человеческими телами.

Единственное нетронутое сооружение, не считая далеких окраин, возвышалось в эпицентре катастрофы: это был сам Хронолит.

Он отличался от Хронолита из Чумпхона – был выше, величественнее, с более замысловатыми элементами, изящнее вылепленный. Но я сразу узнал полупрозрачное синее вещество, проглядывавшее сквозь изморозь, эту инертную, ни на что не похожую поверхность.

Памятник «прибыл» (со взрывом), как только в Бангкоке стемнело. Эти кадры были сделаны недавно, несколько свидетельств ночного хаоса и самые свежие, снятые утром. Со временем новостные каналы передавали все больше видов с воздуха. Можно было наблюдать новый Хронолит словно на смонтированном видео: вот он сбросил покров конденсата и замерзшей влаги, а затем преобразился из того, чем казался – чудовищно огромного, неуклюже громоздкого белого столпа, – в то, чем был на самом деле: стилизованную фигуру человека.

Больше всего она напоминала государственные памятники сталинской России. Или, может быть, Колосса Родосского, расставившего ноги по обе стороны гавани. Подобные конструкции пугают не своими жуткими размерами, а своей безжизненной стилизацией. Это было не изображение, а какая-то схема человека, даже в лице исхитрились передать некое типовое евроазиатское совершенство, невозможное в реальном мире. Корка льда облепляла глазные впадины и расселины ноздрей. Несмотря на очевидную мужественность фигуры, она могла быть кем угодно. Как минимум тем, чья бесконечная уверенность в себе сочетается с абсолютной властью.

Куаном, я полагаю. Каким он хотел бы предстать перед нами.

Его тело перетекало в фундамент Хронолита. Основание памятника, должно быть, с четверть мили в диаметре, стояло посреди Чаупхраи, и там, где оно вошло в воду, образовалась корка льда. Крошащиеся на солнце и уплывающие вниз по течению тропические небольшие айсберги тыкались в полузатонувшие корпуса туристических катеров.

Дженис позвонила в десять, интересуясь, чем это мы с Кейт занимаемся. Я взглянул на часы и, стиснув зубы, извинился. Я рассказал, как мы провели день, и объяснил, что отвлекся на Хронолит в Бангкоке.

– А, эта штука, – ответила она, как будто для нее это была совсем не новость. А, может, для Дженис так оно и было: Хронолиты уже превратились для нее в обобщенный символ угрозы, внушающий ужас, но далекий. Мне показалось, она недовольна, что я поднял эту тему.

– Могу привезти Кейтлин сегодня, – сказал я, – или оставить ее до утра, если тебе так удобно. Она заснула на диване.

– Дай ей подушку и одеяло, – велела Дженис, словно мне самому такая мысль в голову прийти не могла.

Я сделал кое-что получше: отнес Кейтлин в кровать, а на диване лег сам. И засиделся почти до рассвета перед телевизором, приглушив звук. Комментариев было не разобрать, но оно, пожалуй, и к лучшему. Осталась только картинка, которая становилась все труднее для понимания по мере того, как съемочные группы углублялись в каменные руины. К утру огромную голову Куана окружили облака, и дождь начал поливать горящий город.

Тем же летом (летом, когда Кейтлин научилась кататься на велосипеде, который я подарил ей на день рождения), третий Хронолит разорвал живое сердце Пхеньяна, и Азиатский кризис разыгрался не на шутку.

Прошло время.

Должен ли я извиниться за эти пропуски – год здесь, год там? В конце концов, история не линейна. Он бежит по мелководью, сужается, заболачивается, замедляется на плотинах. (А еще эти коварные подводные течения и скрытые водовороты.) И даже мемуары – это своего рода история.

Но полагаю, все зависит от того, для кого я пишу, а это и мне самому еще неясно. К кому я обращаюсь? К своему поколению, многие из которого уже умерли или умирают сейчас? К ближайшим потомкам, которые не переживали этих событий, но могли прочесть о них в школьных учебниках? Или к каким-то далеким поколениям мужчин и женщин, которые могут, дай Бог, чтобы этого не случилось, несколько подзабыть то, что произошло в этом веке?

Другими словами, что именно я должен объяснять и насколько подробно?

Об этом можно долго спорить. На самом деле здесь только двое.

Я. И вы. Кем бы вы ни были.

Почти пять лет прошло с того дня, когда мы с Кейтлин ходили в торговый центр, до того момента, когда Арни Кандерсон вызвал меня к себе в кабинет – что, возможно, стало еще одним важным поворотным пунктом моей жизни, если вы верите в линейность причинно-следственных связей и почтительность будущего к прошлому. Но доминирующий стиль того времени: вообрази это, если не можешь вспомнить.

Пять жарких летних сезонов, когда в новостях (между событиями, связанными с Куаном) главенствовала тема истощения водоносного горизонта Огаллала. Нью-Мексико и Техас практически утратили возможность орошать свои сухие поля. Огаллала – основной массив подземных вод, огромный, как озеро Гурон, реликт последнего ледникового периода, по-прежнему незаменимый для сельского хозяйства Небраски, части Вайоминга и Колорадо, Канзаса и Оклахомы, воду из которого продолжали безжалостно выкачивать насосы. Новости наполнились повторяющимися тревожными кадрами массового исхода фермеров: семьи в раздолбанных грузовиках, заполонившие автобаны, их угрюмые дети в кабинах, уткнувшиеся в игровые приставки, с наушниками в ушах и масками на лицах. Мужчины и женщины, стоящие в очереди за работой в Лос-Анджелесе или Детройте, – обратная сторона нашей цветущей экономики. Ведь у большинства из нас работа была, и мы могли позволить себе такую роскошь как жалость.