А памятник Свободе, мимо которого я сейчас проезжаю, очень красив. Мне нравится понурая бронзовая статуя, которая стоит в позе ныряльщицы на верхушке высоченного обелиска, и три звезды в ее руках, не то коньячная реклама, не то мечта подполковника.

Поворачиваю направо и припарковываю «Самару» неподалеку от Пороховой башни, у подножия пустынной, безлиственной и бесснежной Бастионной горки. Мои пастухи проезжают немного вперед, к изгибу канала и трамвайной линии. Подождав, покуда они развернутся и припаркуются на левой стороне, я запираю машину и иду в Старую Ригу.

Контора моего якобы кооператива находится на одной из узеньких боковых улочек. А поблизости есть два очень славных проходняка, где можно при случае сделать заячью петлю.

Один из пастухов остается сидеть в «Ладе», второй следует за мной, пока я не вхожу в дверь, рядом с которой красуется вывеска «Совместное предприятие КСКД».

При моем появлении Раймонд поднимает от кипы бумаг свою печальную морду некормленного и невыгулянного бульдога.

– Чао, – здороваюсь я, как заправский латыш.

– Здравствуйте, Александр, – замогильным голосом говорит Раймонд, пожимает мне руку и снова усаживается в кресло. Судя по тону, сейчас он объявит, что всю контору увольняют и отдают под суд, а сам он смертельно болен и вдобавок приговорен к повешению.

– Что новенького? – нагло интересуюсь я.

– Очень кстати, Александр, что вы пришли, – превозмогая вселенскую скорбь, выдавливает он. – Надо съездить на завод. Там сегодня грузят наш контейнер.

– Ой, – пугаюсь я, – как некстати, мне сегодня обязательно надо съездить в Вильнюс. Думал, прямо от вас и поеду…

Раймонд кивает с похоронным видом.

– Я вас понимаю, Александр. Вы у нас консультант, и мы вам платим только пятьсот, но очень нужно съездить на завод. Прошу вас.

А между прочим, я ему не мальчик на побегушках. Благодаря мне, то есть тайному покровительству «Карата», он проворачивает крупные делишки в Москве. Знаю, что спокойно могу послать его подальше, но сдерживаюсь и с озабоченной миной говорю:

– Если б завтра, то пожалуйста. Вообще в любой день, но только не сегодня.

– Жаль. Тогда послезавтра в порту, на погрузку вы сможете прийти? Это в десять часов.

– Ну конечно, договорились.

А в известной степени он и прав, ведь этот чертов металлолом я ему сосватал по московским оборонным каналам.

Выходя из конторы, я размышляю, стоит ли крутиться, как белка в колесе, торчать в офисе, оборудованном «Коммодором» и телефаксом, носить галстук от «Диора», курить «Мальборо», кататься на «Форде-скорпио» и притом иметь самую кислую, самую озабоченную во всей Риге рожу? По-моему, не стоит. Но поди втолкуй это Раймонду.

Мои часы показывают 11.35 по местному времени. Пора ехать. Пастухи трогаются вслед за мной, и мы дружной парой мчимся по направлению к Псковскому шоссе. Сопровождать меня они будут до Пярну, а там передадут эстонскому прикрытию.

На заправке возле Видземского рынка я доливаю бак по самую горловину и двигаю дальше. Триста километров – сущие пустяки, еще успею пообедать в своей излюбленной таллиннской «Глории».

С просторного и прямого Псковского шоссе выхожу через развязку на двенадцатую магистраль Рига – Пярну – Таллинн. Дорога узкая, но в хорошем состоянии, с российскими колдобинами не сравнить. Километров на пятьдесят вдоль нее тянутся дачи и садовые участки. Изредка слева проблескивает за соснами Рижский залив. Пастухи держат почтительную дистанцию, метров триста.

Наконец кончается почти непрерывная цепочка поселков, где приходится ползти на скорости шестьдесят. Машин на трассе мало, в основном легковые, изредка грузовики. Дальнобойщиков почти нет, они предпочитают псковскую магистраль. Веду свою «Самару» ровнехонько на девяноста километрах, ни с кем не тягаюсь, охотно даю всякой суетливой шпане обгонять меня.

О том, что мне предстоит делать в Таллине, стараюсь не думать. Поздно вечером я вернусь, вернусь к Але, и в мире не останется ничего, кроме ее губ, ее упругих грудок и тугого лона, ничего, кроме наших яростных конвульсий и мокрого шепота. Никогда, ни с одной женщиной не было так, как с ней.

Потом вдруг почему-то вспоминается парочка, которую я видел в минувшем январе, в электричке на зеленогорской ветке. Я возвращался в Ленинград, вымотанный после целого дня накачки, пальбы и рукопашного спарринга. Впрочем, эти недельные сборы даже лучше, чем киснуть без толку в Риге. По крайней мере чувствуешь, что делом занят. Хотя база под Ленинградом целиком принадлежит «Карату» и разместить там можно хоть роту, меня поселили в захудалой питерской гостинице, где на весь этаж один вечно заблеванный сортир, а изо всех благ цивилизации только умывальник, и машину велели сдать пастухам, а самому ездить на электричке. Наверно, в том была своя необходимость и логика, но я не стал в нее вникать. Если принимать всерьез каждую заморочку «Карата» и ломать над ней голову, можно запросто рехнуться.

Короче, я ехал в полутемном и расхлябанном вагоне, измотанный до того, что само собой и безо всяких медитаций мной овладело умственное безмолвие. Тупо смотрел на оборванных старух, затерханных мужиков, худосочных пацанов в кирзачах с обрезанными до половины голенищами. За окошком бушевал дождь вперемешку со снегом, и всюду, в том числе и на душе, было промозгло, мокро, темно.

Не помню, на какой из дачных станций вошла та парочка. Высокие, холеные парень с девушкой, обоим лет по двадцать; их тела, изваянные для лаун-тенниса и секса, облегала одежда импортная, дорогая, но со вкусом подобранная, без тени фарцового кича. Они уселись рядышком на скамейке, лучась усталым довольством, такие чуждые окружающему убожеству и задрипанности. С одного взгляда стало ясно, что это дети хозяев жизни, нарождающиеся аристократы, что их автомобиль забарахлил, что они возвращаются с зимней дачи, где провели вдалеке от родителей упоительный уикэнд и всласть полакомились друг другом на крахмальных простынках.

Трудно разобраться, что я почувствовал, поневоле неотрывно глядя на них. Может, детдомовскую зависть со злобой пополам. А может, чисто умозрительное удовольствие от того, что хоть кому-то в этом распропаскудном мире живется легко. Скорее всего, и то, и другое вместе.

Ведь если копнуть поглубже, во мне обнаружится мальчишка в унылом казенном пальто и дрянных башмаках, который сквозь дырку в заборе зачарованно и обиженно таращится, как дети гуляют со своими родителями. В его обритой голове роятся дерзкие мечты, он уверен, что сразу, как только вырастет, купит себе машину и болоньевый плащ. Ворочаясь на скрипучей казенной койке, он предвкушает, как становится знаменитым героем неважно чего, его портреты напечатаны во всех газетах, он ходит во всем новом и заграничном, и киноактриса из «Кавказской пленницы» не в силах без него жить.

Потом, в заводской общаге, потом, в армейской казарме, он всегда твердо знал, что где-то вдалеке от окружающей грязи и вони есть иная, лучезарная и привольная жизнь. Чтобы приблизиться к ней, надо нещадно упражнять свои мышцы и мозг, надо быть сильным, умным и волевым всегда и во всем, и стоит показаться хотя бы краешку той жизни, вцепиться в нее зубами, и пусть попробуют оторвать. А когда незадолго до дембеля командир авиадесантного батальона вызвал его, уже старшего сержанта, разрядника, ударника и отличника, в свой кабинет и оставил для разговора наедине с незнакомым подполковником, он сразу понял, что наконец поймал свой шанс и другого долго еще не представится.