Она повторяет свой изысканный жест. Ей удается так грациозно вытирать глаза тыльной стороной ладони, едва касаясь век. Как она это делает?

Слабеньким — вот-вот надломится — голоском она отвечает:

— Ничего, Бенжамен… Я ведь только для твоего же блага… Делай как знаешь… А я… я уже ничем не могу тебе помочь.

Ее голос совсем угасает, а рука вновь пускается в свой изысканный танец.

Ах, если бы стать ее глазами, чтобы она вот так прикасалась — ко мне.

Приемная врача — как зал ожидания. Я жду.

В песочных часах — минуты моей жизни, это они медленно, но верно утекают, а я сижу и жду.

Разве мы все и всегда не находимся в зале ожидания? Только песочные часы у каждого свои, и они по-разному наполнены. И зал ожидания у каждого свой. Но все ждут и при этом чем-то занимаются.

Что я здесь делаю?

Нельзя ли мне было подождать в другом месте? Сколько песка в моих песочных часах? А Марион?.. Какой ужас! Марион для меня вечная: я всегда буду знать ее живой, — но я смертен. Я смертен для нее. Я бы умер прямо сейчас, лишь бы заполучить уверенность, что умру раньше нее.

Я вздрагиваю.

И понимаю, что меня окликнули. Я дождался, подошла моя очередь. Разве не так реагируют, когда падает последняя песчинка, в самом конце ожидания, — уже?

Я покидаю зал ожидания; у меня в голове, словно песчинка, крутится ироничная мысль: неужели я умер, даже не заметив этого? А тот, за кем я следую, сам Господь Бог? Если бы мне предложили стать Богом, я бы отказался: слишком большая ответственность. Мало того, что…

Итак, я иду за ним. Он закрывает дверь.

— Садитесь, пожалуйста.

Я смотрю на психолога: серый костюм, седые волосы… Он весь серый. Серый психолог.

У него даже глаза серые. Интересно, он подбирает костюм под свою внешность или, наоборот, внешность меняется из-за костюма? Возможно, раз он одевается в серое, его глаза и волосы посерели, чтобы не отличаться от одежды.

Если бы я был писателем, то ввел бы в роман серого психолога и назвал его Гри-гри[4]. В нем бы все выцвело, все посерело. Не только глаза и волосы, но и цвет лица в конце концов стал бы серым — и внутри он бы тоже был серый. Серая душа, как и все слегка поизносившиеся души, — не черная, но запятнанная, потускневшая душа. Прощай, невинность, здравствуй, грусть… Мысли тоже не черные, но омраченные… И так далее… И чтобы утешиться в этой серости, защититься от нее, предотвратить ее распространение, мой Гри-гри имел бы одну вещицу, которую всегда бы носил с собой, — фетиш, амулет. Чересчур примитивная ассоциация идей[5], сказал бы мой читатель, ну и пусть.

Амулет Гри-гри, амулет психолога, псих-амулет — на туалет, привет-привет, от вас секрет, — этот амулет был бы не африканским, африканский противоречил бы здравому смыслу хозяина, он был бы фрейдистским. Он был бы…

— Что привело вас ко мне?

Он меня раздражает. Мысль ушла. Теперь я никогда не узнаю, каким был бы амулет Гри-гри. Не помню, на чем я остановился. Что он сказал?

— Простите?

— Что привело вас ко мне?

— Моя жена…

Он делает вид, будто смотрит по сторонам. Озираясь, поворачивает голову, и мелькает позолоченная цепочка, мелькнула и опять скрылась под складкой на его шее. Его амулет? Печально… Какая бедность фантазии! Если только цепочка не символизирует ассоциацию идей: за каждым звеном идет следующее и так далее. Да, наверняка это фрейдистский амулет.

— Ваша жена? Я ее не вижу.

— Она не пришла. Но это она посоветовала мне сходить к вам на консультацию.

— А сказала зачем?

— Да, она весьма откровенна. Она считает, что я не в порядке и должен взять себя в руки.

— А вы знаете, почему она считает, что вы не в порядке?

— Да. Потому что я не хочу покупать аптеку.

Он улыбается, он удивлен.

— Неужели? Значит, все люди, которые в порядке, покупают аптеки?

— С ее точки зрения, да, что-то в этом роде…

— Вы фармацевт?

— Да…

Я вижу, что он ничего не понимает, и, стараясь быть кратким, объясняю: профессию я свою люблю, покупать же аптеку не хочу, а жена на этом настаивает. Но не мне назло, а мне во благо — считает, что я смогу развернуться, если у меня будет своя аптека.

Он задумывается. Я тоже. Я сказал правду, но, сказав это, понял, что она смехотворна. Если этот серый психолог, из соображений безопасности, отправит меня в желтый дом, станет ли Беатрис меня навещать? А Марион? Едва я о ней подумал, как тут же и выпалил:

— У меня есть дочка. Ее зовут Марион…

— Так… А Марион тоже хочет, чтобы вы купили аптеку?

— Нет. Марион хочет, чтобы я покупал ей мультфильмы и игрушки. Она очень любит играть…

— Так… А вы? Вы сами…

— Я люблю играть с ней, но один я не играю…

— Нет, я хотел спросить: вы тоже, как жена, считаете, что вы не в порядке?

— Я не считаю, что я в порядке, и не считаю, что я не в порядке. Я где-то посередине. Если с чем и непорядок, то у меня…

Умолкаю. Еле удержался, чтобы не сказать: у меня с женой непорядок. Наверное, это и есть ассоциация идей: от одного звена цепочки к другому. «У меня…» Произнеся это, я увидел себя у себя, в прямом смысле этого слова. У себя дома. У меня, у нее дома…

С Беатрис не всегда легко, но ведь и со мной непросто, в конце-то концов. Она не хочет мне плохого, даже если иногда бывает немного резкой. Это я слишком чувствительный, это мне не хватает смелости высказать свои мысли, и это у меня шаг вперед — два шага назад. Я не люблю, когда кричат. Я не люблю, когда строчат. Интересно, психологу это понравилось бы? Стоп, я свернул не туда… Проблемы не со мной, проблема во мне. Сваливать вину на ближнего — значит избегать ответственности. Беатрис с этим согласилась бы: Бенжамен, увиливаешь… Я увиливаю…

— Ну и с чем же у вас не в порядке?

Пристальный серый взгляд. Уж слишком серые у него глаза… Пристальный серый взгляд спрашивает: эй, ты скоро?