Еще сильнее мисс Кауи повлияла на Льюиса в другом. Она была «все еще духовно незрелой» и «плавала» среди многих культов, о которых с ним говорила. Тринадцатилетний мальчишка запутался, и его формальная вера поколебалась и в конечном итоге исчезла. «Мало-помалу, неосознанно, ненамеренно она расшатала всю основу, стерла все четкие грани моей веры. Весь этот оккультизм предстал словно в тумане, как чистая спекуляция…»[47]

Эти основы подрывало и чтение классиков. «У античных авторов, особенно у Вергилия, – вспоминал Льюис, – видно обилие религиозных идей, а все учителя и редакторы изначально не сомневались в том, что все эти идеи – чистой воды иллюзия… и я вынес впечатление о том, что религия в целом, пусть и совершенно ложная, была некой естественной порослью, эндемичной нелепостью, в которую человечество было склонно попадать по ошибке»[48].

Школьные годы Льюис называл одинокими и несчастными и позже остро сознавал плохие последствия этого опыта. «Если бы родители в каждом поколении знали, что на самом деле творится в школе, где учится их сын, история образования была бы совсем другой»[49]. Он вспоминал, как один из наставников прививал ученикам «желание блистать, важничать, выделяться, быть в курсе» и учил Льюиса «изо всех сил становиться щеголем, хамом и снобом».

Льюису не нравилось и то, каким он становился, и то, что происходило с окружавшими его юношами. «Никогда не видел ни сообщества, столь пронизанного враждой, снобизмом и подхалимством; ни столь эгоцентричной элиты, озабоченной лишь тем, какое впечатление она производит; ни столь раболепного пролетариата, начисто лишенного любой солидарности или чувства общего достоинства»[50]. Окружение подпитывало гордость, надменность, презрительное отношение к окружающим. Много лет спустя он писал: «Где-то за тридцать последних лет Англию наполнила интеллигенция, злобная, язвительная, циничная и желающая все разоблачить. Многие из них учились в привилегированных [частных] школах, но, думаю, очень немногие эти школы любили». Защитники таких школ, добавлял Льюис, скажут, что таких людей «система не смогла исцелить; их слишком мало пинали, высмеивали… пороли и унижали»[51].

В конечном итоге отец Льюиса решил, что сыну лучше заниматься с наставником, а не в закрытой школе. Он писал брату Льюиса: «Короче говоря, вся затея оказалась неудачной и пора ставить точку. Его письма меня расстраивают. Думаю, лучше всего отослать его к “Кёрку”, как кончится семестр».

Вильям Кёркпатрик, бывший директор школы, некогда учивший отца Льюиса, теперь готовил учеников к университетам. Два с половиной года Льюис занимался у «Великого Придиры», и то были самые счастливые годы его жизни – и самые важные для будущего. Каждый день по нескольку часов он изучал книги, которые выбирал сам, а во второй половине дня всегда был волен «читать, писать или бродить по окрестным долинам и лесам, одетым в золото»[52].

Во время этих свободных часов он открыл для себя Джорджа Макдональда, писателя, глубоко повлиявшего и на самого Льюиса, и на его труды. «Я никогда не скрывал, что считаю его своим учителем; более того, думаю, я не написал ни одной книги без цитат из его творений», – писал Льюис лет тридцать спустя. Книга «Фантастес», с которой началось знакомство Льюиса с Макдональдом, «дышала некой прохладной невинностью утра… И она на самом деле обратила, даже окрестила… мое воображение»[53]. В тот момент Льюис еще не понимал, что Макдональд пишет о том духовном мировоззрении, которое он, Льюис, признает спустя пятнадцать лет.

Кёркпатрик, воинствующий атеист и приверженец логики, научил Льюиса мыслить критически и полагаться на жесткие логические законы. Под его началом Льюис усвоил навыки, которым оставался верен до конца дней. При этом он утверждал, что Кёркпатрик не навязывал атеизм ученикам: «Читателям не стоит забывать, что мои атеизм и пессимизм сформировались еще до Букхэма. Тут я обрел лишь новое снаряжение для защиты уже выбранной позиции, и даже его получал опосредованно, через настрой его ума или же независимо, читая его книги»[54]. Льюис считал Кёркпатрика одним из своих величайших учителей и всегда говорил о нем с любовью: «Я ему бесконечно обязан и сохранил уважение к нему до сего дня»[55].

И «Великий Придира», и Льюис основывали атеизм на антропологических исследованиях – той же «Золотой ветви» Фрэзера. Льюис считал, что «все религии, то есть все мифологии, если называть их истинными именами, созданы человеком». По мнению Льюиса, Новый Завет подобен прочим языческим мифам о боге, спустившемся на землю, умершем и воскреснувшем вновь. Он описывает свое видение мира тех лет в письме Артуру Гривсу: «Великих людей, таких как Геракл или Один, после смерти начинали считать богами: так после своей смерти еврейский философ Иешуа (которого мы, исказив его имя, зовем Иисусом) стал считаться богом, его культ распространился и на свет появилось христианство – одна из мифологий среди многих других… Конечно, суеверия были свойственны простому народу в любую эпоху, но образованные и мыслящие люди стоят за их пределами во все века»[56].

4 декабря 1916 года Льюис отправился в Оксфорд сдавать экзамен на стипендию по классической литературе. Он получил одобрение колледжа, но ему предстоял еще ряд вступительных экзаменов, и он провалил математику. К счастью, ему позволили поступить в Оксфорд, отучиться на курсах подготовки офицеров и отправиться в армию. (Он так никогда и не сдал математику, но ему позволили вернуться в Оксфорд после службы: демобилизованные экзаменов не сдавали.) В дни подготовки его соседом по комнате был юный Эдвард «Пэдди» Мур. Льюис и Пэдди сдружились и торжественно пообещали друг другу: если один погибнет на войне, другой возьмет на себя заботу о его родителях.

Льюис попал в окопы в девятнадцать лет. Гибель друзей, шрапнельные раны, картины госпиталя – все эти ужасы много лет всплывали в его снах. И все же он мало писал о годах, проведенных на фронте. Может быть, воспоминания слишком его тревожили. Порой он пытался относиться к некоторым эпизодам не слишком серьезно: «О том, как я “пленил” шестьдесят солдат, когда увидел, что толпа людей в серых шинелях, возникшая непонятно откуда, уже, слава богу, подняла руки вверх, – не стоит и говорить, разве что только в шутку»[57].