Уже под утро, лежа на своих полках в темноте, мы делали вид, что спим, хотя не спалось, ворочались, вздыхали и снова находили темы для разговора. Я принялась рассказывать ей, что во время поездок мы всегда ходили в музеи. Обычно я слушала, разглядывала экспонаты и читала таблички под ними долго и обстоятельно. Медведь за это время успевал обежать всю экспозицию и потом топтался на месте, изнывал и вздыхал, каждый раз трагическим тоном обещая одно и то же:

– Я больше с тобой в музей не пойду!

В последний раз мы были в музее накануне его возвращения из Карелии в Петербург. Он назывался Морской музей Клуба «Полярный Одиссей» и находился на берегу Онежского озера.

В солнечный январский день небо было высоким и голубым, снег ослепительно блестел под солнцем, мороз щипал щеки, и старинные, воссозданные умельцами по чертежам бригантины, ладьи и поморские кочи – древнейшие севернорусские суда, скованные льдами, – заставляли поверить, что мы и впрямь находимся за Полярным кругом.

Медведь в куртке-аляске и меховой ушанке сам был похож на капитана одного из поставленных на зимовку судов. Мы были единственными посетителями. Экскурсовод оказался увлеченным человеком и, несмотря на холод в деревянном здании на берегу озера прямо надо льдом, которое безуспешно пыталась нагреть одна тепловая пушка у входа, все рассказывал и рассказывал нам байки из морских походов.

Во мне он нашел благодарного слушателя. Истории о пути на Грумант, морском паломничестве в Святую землю, экспедиции по следам Эдуарда Толля, искавшего легендарную Землю Санников а, приключениях на Балтике и в европейских портах.

У каждого стенда стояли минут по двадцать, и в глазах Медведя уже появилась знакомая тоска. Тут вошел колоритный мужчина, при взгляде на которого было ясно, что перед нами настоящий морской волк, разве что без трубки в зубах. Нам его представили как капитана, написавшего книгу о морских путешествиях.

– Вот приезжайте к нам летом, у нас и на судах покататься можно, ну а хотите – хоть с командой на Валаам волонтерами, – говорил нам экскурсовод, а капитан благосклонно качал головой.

– Представляете, есть же еще такие люди, настоящие, увлеченные, как этот капитан и моряк-экскурсовод. Вот и мой муж такой! – сказала я в темноту своей неспящей спутнице.

– Представляю, – улыбнулась она в темноте. – Этот капитан – мой муж. Он же провожал меня, вы его не узнали?

В ночной темноте поезда, мчащегося в Петербург, мне захотелось, вопреки всему случившемуся, вопреки тому, что это уже невозможно, взять телефон, набрать неработающий номер и сказать:

– Представляешь, Медведь, как тесен мир! Вот еду в поезде с женой того самого капитана, который написал книгу, и мы говорим и молимся о тебе.

Я чувствовала, как что-то бьется внутри, то быстро, то медленно, стискивала икону, повторяла молитву, заканчивала и начинала снова, просила только о том, чтобы Медведь дожил до утра:

– Ты не заберешь его, Господи, я должна увидеть его живым… Может быть, он умирает прямо сейчас, в эту минуту? Мне еще три часа ехать, дай ему сил продержаться. Не забирай его, Господи!

Под утро я заснула и попала в музей на берегу Онежского озера, куда через пару лет мы вернулись вместе с Медведем.

– Вот видишь, все будет хорошо, Машенька, – говорил он.

Солнце было таким ярким, мир вокруг ослепительно белым, праздничным, таким, каким он может быть только погожим январским днем. Несмотря на мороз, в воздухе пахло весной. Так тонко, остро, почти неощутимо. Весна всегда начинает чувствоваться в феврале. За окном еще царствуют метели и снегопады, а она уже теребит какую-то самую дальнюю струнку, ведь рождается она в душе. В моем сне весна пришла еще раньше, в разгар январских морозов, пришла в его лице, его голосе. Все будет хорошо.

– Ты только не умирай, Медведь!

Белый зал. Железные стулья. Большие окна почти до пола.

Ладожский вокзал.

Поезд прибыл рано утром, немного раньше положенного времени. Попрощавшись с женой капитана, я прошла в конец зала, к дальним кассам, где с правой стороны стояли железные стулья – такие же, как в больнице.

Мы сидели тут совсем недавно, рано утром 31 декабря, когда вместе уезжали на Новый год.

Сейчас эти самые стулья оказались заняты шумной компанией. Я присела рядом. Прошло всего три недели с тех пор, как мы были тут вместе. Если бы я могла снять этот тонкий пласт времени, вернуться туда, в 31 декабря, сесть с ним рядом и сказать, как я люблю его. Я бы просила, просила, просила у него прощения за все, что делала не так. А потом бы взяла за руку и не отпустила.

В реанимацию я больше не звонила – боялась того, что могу услышать. За мной приехал один из друзей, и мы помчались в больницу, чтобы успеть до пробок.

За окном машины мелькали знакомые улицы, а мне все казалось, что едем мы по какому-то другому городу, в другой реальности, и с неба падает не снег, а серый пепел.

– Господи, прошу тебя, только бы он был жив! Пусть ему повезет. Хоть раз. Единственный раз в жизни. Не умирай, Медведь! Ты только не умирай!

Везение – если бы им можно было делиться как хлебом и вином. Одним людям везет, а другие патологически невезучи. Медведь был из невезучих, знал это, да еще и подшучивал над собой:

– Представляешь, в детстве получил в подарок долгожданный четырехколесный велосипед, так и тот оказался бракованным. Два маленьких колеса крутились только в обратную сторону! Пришлось ждать, пока дорасту до двух колес.

Мне везло всегда, и, загадывая желание, я точно знала, что оно сбудется. Впрочем, желания мои большей частью были вполне осуществимы.

Везение – оно как инструмент: ты знаешь о нем и полагаешься на него. Ты им владеешь. Это обладание не слепо, оно рассудочно.

Я посмеивалась над его невезением и никогда не обсуждала с ним свое везение. Если тебе везет, об этом не стоит рассказывать.

Но какая теперь разница, я уже молила Бога:

– Забери у меня везение, забери целиком, отдай ему, у него же нет, ну отдай, я сама отказываюсь! Я попользовалась, мне хватит, пусть на меня валятся несчастья, если это может спасти Медведя.

Для того чтобы везло, немного надо: уметь просить и благодарить. Главное – должно быть чувство, как просить и благодарить, и внутренний настрой особый – на уровне изначального знания и предчувствия, что должно быть так, как ты просишь. И тогда не чужое просишь, а свое, то, что ждет именно тебя и придет тогда, когда надо.

Это предчувствие робкое и наглое одновременно, и оно необъяснимо, хотя живет внутри тебя. Вот будет так, хоть убей, потому что знаю, чувствую, что по-другому не будет, но все равно попросить надо. Твоя просьба – как ключик, без которого ларец не откроется.

Чутьем этим не поделишься. Объяснить можно, но научить, вложить в человека – нельзя. Слишком прост и тонок настрой этот. Всего-то одна просьба, но на особой волне, той, что доходит до адресата. Надо нажать на невидимую кнопку внутри себя и переключиться на эту волну. Где находится кнопка и как она называется, я не знаю.