– Знаешь, о чём я думаю? – вмешалась вдруг Марина. – Самое поразительное – все эти люди, негодующие о том, что «лучше бы больным детям», сами в своей жизни, скорее всего, не помогли никому. В том числе и детям.

Алекс взглянул на неё с признательностью.

– Именно! Ты у меня это буквально с языка сняла! Просто демагогия, ничего больше… Короче, обвинения в саморекламе висели над Жанной всё это страшное время. Она проходила один курс химии за другим, а люди знай себе смаковали статейки о том, что она пиарится. Всем было наплевать на то, что у человека беда.

Он немного помолчал, собираясь с мыслями, но всё же решил закончить свой рассказ.

– Когда она вернулась в Россию, мы с друзьями поехали встречать её в аэропорт. Она вышла из зала прилёта… Такая опухшая, лысенькая, жалкая… Я еле сдержался, чтобы не разрыдаться прямо перед ней. И она же нас ещё утешала, нашла в себе силы шутить! Да, опухоль нельзя было оперировать, но её рост удалось остановить благодаря американским специалистам. И, ты понимаешь, страшно такое говорить, но этого Жанне не простили. Ни СМИ, ни «почтенная публика», – он сделал брезгливую гримасу. – Вот если бы она, не приведи Господь, умерла – тогда устроили бы показательные стенания от горя. А Жанна поправилась… Да как она смела? Ну всё, сомнений ни у кого не осталось – это точно был пиар. Люди так и не смогли простить ей молодость, красоту, талант и успех. В общем, жить в атмосфере всенародной ненависти она не смогла, и уехала обратно в Америку. Теперь уже – насовсем… Думаю, она вряд ли вернётся в Россию.

– А ты? Ты не хочешь переехать? – спросила Марина. Алекс только фыркнул.

– Да кому я там нужен… Ну и, к тому же, как бы пафосно это ни звучало, я люблю свою Родину. Люблю Москву, люблю родную Тулу, люблю маму и своих друзей… – он внимательно посмотрел ей в глаза и торопливо добавил: – Я и работу свою люблю, ты не думай. А то скажешь ещё – вот нытик, всё ему не то, всё не так… То, чем я занимаюсь по жизни, реально приносит удовольствие. Видимо, я просто устал. Вот и устроил тут исповедальню… Извини.

– Да не за что извиняться, – она передёрнула плечами. – Отлично тебя понимаю. – Просто издержки профессии. У меня и мама это постоянно говорит… Бывало, тоже сидит и причитает, как ей всё обрыдло и как она устала. Но я ведь знаю, я вижу, что без своей работы она просто умрёт. Потому что это – её настоящее призвание…

– Ах, да… – припомнил Алекс. – Мама-повар, новогодние банкеты… А в каком месте она работает?

– В ресторане «Милый дом» на Никольской.

Алекс наморщил лоб.

– Сам я там не бывал, но точно что-то слышал. «Милый дом»… Смешное название! – фыркнул он.

– Это очень популярное заведение, – слегка обидевшись, пояснила Марина. – А называется так, потому что позиционирует себя как ресторан с настоящей домашней кухней.

– Прости, не хотел тебя задеть. Маме твоей – респект и уважуха.

– Да, она у меня молодец, – улыбнулась девушка.

– Ты, наверное, и сама отлично готовишь? – предположил Алекс.

– Куда там, – Марина махнула рукой и засмеялась. – С такой-то матерью у меня с детства были все предпосылки для того, чтобы навсегда возненавидеть готовку! Она вечно всё критикует, даже когда я просто жарю себе яичницу. И яйца-то разбиваю неправильно, повреждая оболочку желтка, и солю не в то время и не в том количестве, и даже не умею элементарно перевернуть омлет на сковородке, чтобы поджарить его с двух сторон до золотистой корочки! Это ужас, на самом деле. Её постоянные занудные советы… Нет, моя дорогая мамочка сделала всё для того, чтобы я ни в коем случае не пошла по её стопам и не выбрала себе кулинарную профессию, – подытожила она.

– А вот выйдешь замуж, – поддел её Алекс, – и чем будешь кормить своего мужа? Или ты принадлежишь к той категории женщин, которые объявляют себя феминистками и категорически отказываются возиться у плиты?

– Скажешь тоже, – она хмыкнула. – Феминизм – это идиотство. Вернее, идиотство – те формы, которые он иногда принимает. Не понимаю, как девушка может искренне гордиться тем, что не умеет готовить, зато мастерски заколачивает гвозди? Да, я сама не супер-повар, однако превращать это неумение в свою «изюминку», как некоторые, не собираюсь. Ну и потом, уж самые простые блюда я всё-таки смогу сделать. Даже если они не понравятся моей маме, это не значит, что они несъедобны.

Некоторое время Алекс, улыбаясь, смотрел на неё. Как же он теперь радовался, что она побежала за ним на улице! Невероятно, но у него и впрямь улучшилось настроение, словно камень с души упал – настолько легко и хорошо ему сейчас было.

– Что ты уставился? – пытаясь шутливым тоном скрыть смущение, пробормотала Марина. – На мне узоров нету и цветы не растут.

Он расхохотался, примиряющим жестом поднял вверх руки, а затем кивнул на бутылку.

– Ещё по капельке?

Элен и ребята

Лена, 20 лет, Самара

У Ленкиного отца имелся автограф Розенбаума.

Отец хранил его как зеницу ока: старая чёрно-белая фотография знаменитого певца (крупные залысины, усы, прищуренный взгляд, в руках гитара), а на обратной стороне снимка торопливо выведено синей авторучкой – «Володе от Саши». Кажется, отец разжился этим автографом после одного из гастрольных концертов Розенбаума, в порядке общей очереди. Однако сам он весьма убедительно врал друзьям, что Саня – его давний кореш. Рассказывал о совместных пьянках и даже о том, что певец восхищается его, отцовским, талантом. Якобы приглашает переехать в Москву и даже обещает помочь с музыкальной карьерой.

Собутыльники внимали с уважением. Верили. Кивали. Ну а что, разве Володька не талантливый парень? Талантливый. По нему и впрямь музыкальный олимп плачет. Отец сокрушённо вздыхал – дескать, давно уехал бы в столицу, да погряз в быту: работа, жена, маленькая дочь…

Продемонстрировав всем желающим фотографию, отец бережно убирал её обратно в шкатулку, которая, в свою очередь, отправлялась в секретер. Далее начиналась вторая часть Марлезонского балета, и Ленке она нравилась гораздо больше: отец доставал гитару. Бережно, как любимую женщину, он устраивал её у себя на коленях и обводил компанию тревожным самолюбивым взглядом, готовый взорваться от малейшего неосторожного намёка на то, что слушать его сейчас не желают.

– Петь, что ли? – спрашивал он с деланным равнодушием.

На счастье, компания друзей и приятелей, уже порядком расслабленная алкоголем, была настроена весьма благожелательно. Отца поощряли радостными возгласами и похлопываниями по плечу.

– Давай, Володька! Слабай нам что-нибудь… Чтоб за душу взяло!

Отец принимался петь – хриплым, нарочито приблатнённым голосом, подражая не то Высоцкому, не то Розенбауму, не то Талькову. Ленка пряталась за дверным косяком, не решаясь войти в комнату, но между тем с замиранием сердца ожидая своей любимой песни – про собаку. Она была обязательной составляющей отцовского репертуара и исполнялась обычно под занавес, как эмоциональная и смысловая кульминация концерта.