зооло­гией, затеяли охоту за дикими гусями, и нам удалось зна­чительное количество их прибавить к съестным нашим припасам. Потом продолжали спускаться вниз по реке при дружных взмахах весел.

Еще несколько часов езды, и все мы в одно время вскрикнули: «Дым! Люди!». На берегу встретил нас ры­бак, лежавший у разведенного огня, следующими слова­ми: «Кто вы, плывущие по Ивалойоки? Куда держите путь? Впрочем, зачем же спрашиваю о том, что уже мне извест­но! Я всех вас видел во сне, а тебя, Иессио, в образе твоего покойного отца». Когда рыбак такими словами дал знать, какого он свойства, я тот же час привел в движение свою артиллерию, т.е. поднес ему водки, дал немного табаку, купил, не торгуясь, несколько безделиц и подарил его сынишке книжек. Проглотив другую рюмку водки, рыбак стал самым любезным, откровенным колдуном и расска­зал нам тысячу чудных повестей про себя и про других колдунов. Но, к сожалению, все рассказы его были не­связны, вероятно, вследствие второй рюмки. Следующий рассказ об Иогане Пэйвиоио другом чародее, Торагасе, был понятнее прочих.

«Одна ведьма-колдунья из пограничной Лапландии, которую звали Кирсти-Ноуту а, отправилась в Киттила, чтобы оттуда перегнать к себе на родину всех диких оленей. Пэйвио, узнавши ее намерение, послал Торагаса к Ивалойоки, чтобы там заколдовать ведьму и не допустить оленей переплыть реку. Когда Торагас увидел бегущих оле­ней, то начал всех внимательно осматривать, подозревая, что ведьма-колдунья может и сама превратиться в оленя. Однако же во всем стаде не было ни одного такого оленя, которого можно бы принять за превращенную Кирсти; всего менее мог он вообразить, чтоб она приняла образ хромого, изнуренного, тощего урода оленя, который насилу тащил­ся за скакавшим стадом. Тогда только убедился он, что этот урод олень была именно ведьма Кирсти, когда уви­дел, что она не плыла через реку вместе со всем стадом, а вынырнула из нее на другой берег. Но делать было нечего, стадо было все на другом берегу, где чары Торагаса дей­ствовать не могли. Итак, он возвратился к Пэйвио и рас­сказал ему, как было дело. Пэйвио решился тогда послать Торагаса в Русскую пограничную Лапландию и приказал ему узнать подробно имя, свойства и все отношения ведь­мы-колдуньи. Торагас исполнил похвально данное ему по­ручение, и Пэйвио посредством мощных чар своих взялся воротить оленей. Тотчас послал он Торагаса поглядеть, не увидит ли он где оленей. Они прибежали с таким топотом, что за три мили Торагас слышал, как щелкали (nasasi) их копыта. Стадо находилось тогда при реке, названной в память этого происшествия Назамайоки».

Все рассказы рыбака были подобного содержания. Все­гда описывал он чудесные подвиги славных шаманов и в особенности способность древних шаманов принимать вся­кий образ, какой захотят. Такое верование в эту способ­ность шаманов было повсеместно распространено в Фин­ляндии и в Лапландии и до сих пор еще не совсем искоре­нено из головы лапландцев. По крайней мере в нашей Фин­ской Лапландии уверяют, что в русских деревнях живут шаманы, которые, подобно Торагасу и Пэйвио, могут при­нимать на себя по желанию образ оленей, медведей, вол­ков, рыб, птиц и т.д. В таком превращении шаман называ­ется у лапландцев Вироладш, у финнов — Виролайнен, что по-настоящему означает просто эстонца. Рыбак спел мне финскую песню, где было очень много подобных пре­вращений. Так как эта песня совсем без связи, то я просто расскажу ее содержание. Волшебник именем К а р к и а с жалуется на убыток, который терпит его родина, ибо Торагас чарами своими перегнал оттуда всех диких оленей в Киттила. За этой жалобой следует описание того срама, который Каркиас сам вытерпел от злого врага («onda owan») своего Торагаса, который изрубил его и бросил в озеро. Там Каркиас ожил и несколько лет жил в немного изме­ненном виде под печенью одной щуки. Потом Торагас пой­мал эту щуку и вместе с Каркиасом держал ее три года в своем амбаре. Освободясь оттуда, начал было Каркиас хо­дить в человеческом образе, но Торагас поймал его на охо­те и в другой раз убил. Далее Каркиас снова оживает, но, как кажется, живет в могиле и тут начинает горевать о сыне своем. Лишь только выговорил он тоску свою по сыну, как сын прилетает к нему в виде тетерева-глухаря. Доса­дуя, что сын равняется с ним в искусстве колдовать, Кар­киас начинает ругать его, сын улетает. Тогда отец превра­щается в нырка-гоголя (Quakerente, Fuligula clangula), преследует сына, догоняет и приводит к себе назад. Затем следует ужасная брань отца с сыном, и песня заключается тем, что сын навсегда покидает отца.

Я записал все песни и рассказы рыбака и за то так щедро потчевал его табаком и водкой, что рыбак крепко полюбил меня и звал к себе в Киттила. Там обещал он рассказать мне кучу чудесных повестей и, сверх того, по­казать сейту, принадлежавшего Пэйвио. «Этот сейта, — говорил он с таинственной торжественностью, — ест лю­дей, но ты не бойся, при мне он ничего тебе не сделает худого». При всем уважении к собственному могуществу принимал он Бланка и меня тоже за чародеев. Орудия, которыми Бланк ловил насекомых, и ножницы его ка­зались ему чем-то волшебным, а когда я прочитывал запи­санное мною на бумажке заклинание, то он, увидя зачерк­нутое место, указал на него, говоря: «Смотри, вот тут-то вся сила!». Рыбак этот родом был лопарь, детство провел в Финляндии и там лишился сознания своей народности и с ним вместе всякого человеческого достоинства. В существе его обнаруживалась трусость, лицемерное смирение, хит­рость, корыстолюбие и многие другие способности, так легко развивающиеся у людей угнетенных. Он был отмен­но искусен в торговом ремесле. Мы купили у него несколько свежих форелеобразных рыб, которых он называл хариу­сами (Aeschen) и за которых он взял столько, сколько сам назначил. Обрадовавшись нашей щедрой плате, вытащил он из вонючего кошеля своего два сушеных хариуса, по­крытых всякой нечистотой, и попросил за них почти ту же цену, какую взял за свежую рыбу. Мы и в этом удов­летворили его желание; тогда стал он собирать остатки последнего своего обеда, состоявшего из гусиных лапок, и предложил нам купить их; когда и эта продажа удалась ему, он с радость воскликнул: «Кто бы мог подумать, что здесь, на Ивалойоки, я так прибыльно буду торговать!». Между тем сын его собственной нашей смазкой намазал сапоги наши, и хотя труд его щедро окупался подаренны­ми ему деньгами, книгами, хлебом и проч., но когда мы садились в лодку, рыбак торопливо кричал нам: «Смазка не заплачена, смазка не заплачена!». Когда