Определенная цель отсутствовала. Это просто надо было сделать – отвезти тебя в пустую квартиру, чтобы каким угодно образом наполнить собой.

Ты прыгнула мне на шею, стала целовать, обкалывая губы свои иглами моей щетины.

Мы стояли на улице близ моего дома и целовались, уже ничего не боясь. Нас обдавало придорожной пылью из-под колес проезжавших мимо машин, но мы не замечали.

Уселись в машинку и просто поехали. По пути я несколько раз порывался сказать тебе о том, что это наш последний день, но ты перебивала меня смехом, шлепками по моим коленям, показыванием языка и округлением глаз. Тогда ты так и не дала мне сосредоточиться и стать серьезным. И я принял игру: стал хохотать и улюлюкать, бить тебя в плечо, передразнивать и вырывать руль на поворотах. Нам сигналили встречные машины, а мы корчили им рожи.

– Какой этаж?

– Седьмой, лифт сломан, идем пешком, бежим же…

Я нес тебя на руках, потом устал и просто уже тащил. Ты спотыкалась, я поддерживал, ты прыскала, колотя меня кулачками по груди. Мы ударялись о двери чужих квартир, но никто не вышел посмотреть, что за безумие творится в подъезде. Ты зачем-то отдала честь коту, что развалился на соседском коврике, я не попадал ключом в замочную скважину, меня сотрясал хохот.

Мы вошли и сразу повалились на пол, в одежде, в обуви. Нас разрывало от смеха, от страсти, от одышки, от счастья. Я, смеясь, выплюнул рукав твоей куртки, чуть не задушил себя, стаскивая шарф, ты пнула ногой коробку с кремами и щетками для чистки обуви – все это разлетелось по коридору.

Пропела кукушка в часах, и я почувствовал твою пульсацию внутри, обварил свое вспухшее окончание в твоем кипящем томатном соке, ты вскрикнула, стиснула зубы, зажмурилась, словно от нестерпимой боли, и… я стал сдуваться, я уменьшался, я потерял свою цельность, я обмельчал… Томатный сок был слишком горячим, твой крик слишком громким…

Эти обеды в машинке. И разговоры. И Светкины скандалы – уже ставящие к стенке, бьющие дробью в висок. И мои мнимые поиски работы. Все это шло и шло, катилось, словно обмазанное салом жизни колесо – куда оно неслось, к какому шлагбауму?

Деньги у нас в семье стремительно кончались. Светкина работа приносила все меньший доход, моя приносила лишь раздражение с пятью нулями. А ты все смеялась и веселилась, все ездила наращивать ногти и покупать новое кружевное белье. Никакой кризис тебя не касался, даже волосок на голове не дрогнул. Ты говорила, что рождена жить в достатке – и плевать на то, что творится в стране и что там сказал очередной кликуша от экономики. Главное, быть оптимистом, забить на все, смотреть вперед и жить легко. Я же таскал на себе мешки, набитые клацающими ртами всепожирающей тоски, и с каждым днем они тяжелели. Уже было не разобрать, где там тоска, где я сам, где экономический коллапс, но с каждым днем я становился все злее, раздраженнее, а ты ничего этого не замечала.

Ты ела отварную гречку с котлетой, что Светка оставила мне, уйдя на работу, и вворачивала мне в уши слова о том, что Лимонов – это просто хитрый старик, который останется наплаву при любой власти, при любом раскладе. Что ему все равно, кого критиковать, и что мне за ним по части лицемерия не угнаться. Меня в тот момент совершенно не волновал Лимонов, почему ты говорила о нем? При чем тут Лимонов, когда жрать нечего и не на что купить занавески в детский сад?

Но ты продолжала свое злое озорство: нет, ты хочешь быть таким же, как Лимонов, говорила ты, поплевывать на все с постамента лидера и звезды, хаять и обстебывать женщин, кормить всех и вся глупыми и пустыми прибаутками про свою размудошную жизнь болвана-денди.

Ты прочитала всего одну его книгу – откуда все это… Сам я к тому времени прочитал две, от этого было еще хуже. Ну чему я мог научить тебя, если прочитал всего две книги Лимонова, как я мог с тобой спорить? Но я знал, что мог и должен был. Лимонов – он внутри, вокруг и над, а не в книгах. Все должно быть известно до того, как ты об этом прочтешь, говорил я. Буквы должны вызывать лишь одно чувство – я и так это знал, а теперь вот просто освежил. Но ты поедала содержимое Светкиных тарелок с улыбкой, словно заказала все это на свои деньги в ресторане. Неужели тебе настолько плевать на нее, а? Ну откажись, откажись хоть раз от еды той, с чьим мужем ты мотаешься по посадкам и лесам, обдирая спину о кору деревьев, распугивая воробьев прекрасно-сладостным рычанием.

Не должен лезть тебе в горло Светкин кусок, но он лезет.

Много раз мне казалось, что котлета наконец не выдержит, разбухнет в твоем горле, из нее вылезут маленькие мясные щупальца, прорвут твое горло, заползут в уши, вонзятся в глаза… Брызнет Светкин компот у тебя из ноздрей, смешанный с кровью. Повыбивают тебе зуб за зубом вдруг ожившие молоточки куриных косточек. Но нет, ты ешь – и слушаешь журчание реки. У тебя обед. И эта река. Одна на всех нас. Еще вчера она уносила вниз по течению беспечный смех моей дочери, но уже сегодня уносит обглоданные тобою куриные кости.

Тянулись тяжелые, душные месяцы.

Иногда нам удавалось вырваться ко мне в деревню на ночь.

Мы ложились в четыре, а в шесть ты уже вставала, чтобы ехать домой. Ты включала свет, загоняя меня, похмельного, сонного, с головой под одеяло. Ты шуршала юбкой, кофтой, лифчиком, надевая все это медленно, растягивая мои мучения. Затем ты доставала припасенные на утро кефир и булку – и начиналось самое страшное. Ты глотала этот кефир просто издевательски. Хотелось сдохнуть. Езжай и пей в машинке! Выйди на улицу – и пей там! Выключи свет, уходи! Неужели тебе не бывает плохо? Неужели не ты заснула в четыре утра, как и я?

Стоит как ни в чем не бывало, уже напомаженная, уже нарумяненная, уже причесанная, и пьет кефир. Прямо в темечко, в пульсацию вен, в ломоту глаз.

Однажды мы решили изменить своим планам и пошли далеко в поле, взяв с собой две бутылки шампанского и сигару. Ты неумело курила ее и кашляла сквозь смех. Мы пили шампанское из горлышка, то и дело опрыскивая им чернозем. В поле была абсолютная тьма, звезды сыпались с неба, как новогоднее конфетти. А может, это просто была такая ночь? Ночь в августе, когда осыпается небо, предвещая скорое увядание всему?

Мы сидели на клочке травы, чудом сохранившемся в поле, и смотрели, как звезды летят, теряясь где-то посередине между нами и космосом. Ты завела разговор о том, что мы мучаем своих супругов, я не дал тебе его закончить и повалил прямо на пашню. А звезды все падали, падали, но ты так часто выдыхала в небо, что они гасли, лишь начав свой полет.

Эта черная августовская ночь давила мне на плечи, я вспотел, но не мог остановиться. Это была ты, та, которую обещало мне небо – и вот наконец подарило окончательно. Я поднял голову, посмотрел вперед, в темноту. Показалось, кто-то притаился там, вдалеке, присел на корточки и плачет, закрыв ладонями лицо. Эти ладони и было все, что я видел во тьме, остальное дорисовывалось само, но всхлипы и стоны – они были реальными. Я хотел спросить тебя, видишь ли ты что-нибудь, но ты стонала в унисон с существом. Я закрыл глаза и усилился, ускорился, а через минуту зарычал, больно укусив тебя. Ты вскрикнула, заплакала, но сразу же разродилась звуком счастливым, победоносным, и я стал целовать тебя куда попало, с удовольствием проглатывая маленькие катышки земли, что покрывали твое лицо.