Потом я у него спросила, мол, почему? Он утверждал, что меня просто не заметил. Я знала, что это неправда, я видела, что он меня увидел, но ссориться не стала. Не так Том важен, чтобы обижаться на него. Он мне нужен только комфорта ради. Но вечером к нему я не пойду. Пускай мы и используем друг друга, сегодня я какая-то ранимая и хочу побыть одна.

Хочу свой дом, подальше от Лауры. Может, не очень далеко, чтобы навещать и проверять, что она жива-здорова. Я иногда волнуюсь. Интересно, волнуется ли она? На вид не скажешь. Я бы спросила, да мама будет нервничать. Я справлюсь так, сама, благо умею. Выдерживать давление. С детства приходилось.

Плоть собирается в тазу. Кусочки кожи, которые ты аккуратно содрала. Их поместят в пакетики и выкинут.

Сегодня в школе было тяжело. Глаза слипались, особенно на математике. Чем сильнее я пыталась не уснуть, тем больше спать хотелось. Похоже, я задремала. Голова качнулась вниз, и Джоан тыкнула меня локтем под партой. Все видели наверняка, как я едва не стукнулась башкой о стол. Блин. И мне не важно, что люди думают, но выглядела я точно по-дурацки. И теперь не знаю, как выполнять домашнюю работу.

Я надеялась, что Том поможет. У него значок отличия по математике, так что мои задания для него раз плюнуть. Но теперь просить его о помощи я не могу. Я так устала за эти дни. Невероятно, но устала даже спать. А когда сплю, мне снятся не совсем кошмары, но очень яркие, пугающие сны.

Вот, например, приснилось мне, что у меня за завтраком появились крылья, и перья падали мне в хлопья, и вскоре у меня весь рот оказался полон перьев, и с каждым словом они сыпались на стол. Мама их все смахивала на пол, а они все падали и падали. Я была босая и еще долго сидела за столом, смотрела в миску и на перья. Мокрое перо теряет весь свой внешний вид, меняет форму, превращается в такую волокнистую маленькую штучку, похожую на облезлые реснички.

Мама любит ресницы накладные, потому что свой цвет волос у нее необычайно светлый. На солнце бровей-ресниц ее не видно. Я в детстве их боялась. Боялась, что они, как пауки, заползут в глаза, отложат яйца там и мать моя ослепнет.

Будь осторожнее с чужою плотью. Красивый шрам — обманчивая вещь. Вплетает в боль очарование, опасности не замечая.

В детстве у меня было очень богатое воображение. Помню, боялась самых простых вещей. У нас в гостиной стояло кресло — искуственная кожа, уютное, как объятия бабушки. И в восемь лет я вдруг решила, что это кресло может есть людей. Более того, оно планировало сожрать меня. С тех пор на этом кресле я не сидела, и если приходилось мне зайти в гостиную, косилась на него с опаской и считала, сколько шагов потребуется мне, чтоб добежать до двери. Семь или меньше — и я была спокойна. Больше — и я вся напрягалась, готовая в любой момент удрать.

Это кресло я ужасно не любила, а папа обожал. Сидел в нем, смотрел футбол — галстук ослаблен, пузо упирается в ремень. На мой день рождения, когда мне исполнялось восемь, мама пекла торт. Он подгорел, и папа прижал мамину руку к плите, пока она не начала кричать. Я надела новенькое платье со смешным воротником. Сиреневое платье, папа мне купил. В джинсах было бы удобнее — на день рождения планировались всяческие игры. Цвет был неплохой — сиреневый мне нравился и нравится сейчас, — но платье было бледного, лилово-розоватого оттенка, который цветом-то назвать нельзя.

На праздник к нам пришли кузены и школьные знакомые, но помню только Шейна Хорана. Я поцеловала его в губы, а потом сделала такую крапивку на руке, что он заплакал. Я странная была — и странная сейчас. Могу лежать в объятиях Тома в самые нежные минуты, потом вскочить и убежать домой, нарисовав ему маркером очки. Он потом сказал, что его это задело. В мою защиту могу ответить, что он крепко спал.

Немножко я злодейка, да. Но знаю, в кого я выросла такая, ведь у мамы тоже есть злая сторона. Она меня винила, когда происходило что-то нехорошее. Как будто своими действиям или бездействием я призваю беду. Она меня пугала. Все родственники меня пугали, и я буду такой, пугающей, и это тоже страшно. Детей мне заводить нельзя. Ребенка у меня не будет. Вдруг из меня получится родитель не лучше папы или Лауры?

Есть племя Каро в Эфиопии, там женщины покрыты шрамами. Шрамы отмечают возраст, статус. Одна такая женщина смеется со страниц моей энциклопедии. Бугорки бегут по животу. Как отпечатки ватных палочек. Пуантилизм.

Но нет такого заклинания, которое могло бы человека изменить. Она не может превратить меня в ту дочь, о которой она всегда мечтала. Я не могу сделать ее счастливее, а папу — менее жестоким. Он не всегда казался мне жестоким. Он совершал хорошие поступки. Покупал мне платья. Хватал меня под мышки и подбрасывал, кружил, кружил, а я смеялась.

Рассказывал истории из детства, о смелых выходках. Я слушала, и мне не верилось, что он когда-то смелым был, но иногда, в другие дни, он мне казался самым храбрым.

Храбрее Шейна Хорана, самого смелого мальчишки в младшем классе. Он в нос Марии Фини карандаш воткнул, ей к доктору идти пришлось. Шейн понял, что ее домой отпустят, и карандаш воткнул уже в свой нос, но его мама долго не могла приехать, так что Шейн целую вечность сидел под дверью кабинета с карандашом в ноздре. Но никто из одноклассников над ним не издевался. Все знали, что Шейн насмешек не забудет, а выждет время и отомстит.

Интересно, что с ним стало. Каким он был, в какой семье он жил? Мы вместе размышляли: если наши папы подерутся, кто победит? Помню, сказала, что победит мой папа, если папа Шейна его взбесит.

Сказала гордо, будто это круто.

«Мой папа тоже бесится», — ответил Шейн.

Не так, как мой. Я знала, что мой бы победил.

Интересно, вспоминал ли Шейн наш спор или вспышки гнева были для него обыкновенным делом? Они не норма. Ни для кого.

Есть племена, которые детей готовят с ранних лет. Готовят к боли, которая их в жизни ждет.