эгоизм, губящий индивидуальность. Именно в любви, в соборном целом синтагмы, где, кажется, нет места каждому отдельному человеку, и возможно подлинное «Я», подлинная самость. В парадигме же «Я» превращается в баннер – плакат, который держит перед собой человек, отвечая на вопрос «Кто я?», маркируя свою идентичность самим ответом. Кто «Я»? Левый? Правый? Гетеросексуалист? ЛГБТ? Веган? Мясоед? Либерал? Консерватор? Милитарист? Пацифист? Ваксер? Антиваксер? Итак далее.

Конфликт синтагмы и парадигмы – явление, характерное для нашего времени. В экономическом смысле слова речь идет о конфликте между капиталом, расположенном в парадигмальном времени динамики, и трудом, расположенном в синтагмальном пространстве статики. Этот конфликт назвал «разрывом брака» между капиталом и трудом 3. Бауман[12]. Что может быть трагичнее, чем пропасть, расширяющаяся между человеком и глобальной машиной, населением планеты и финансовыми элитами, работодателями и их работниками? Ведь это – не просто классовая пропасть. Это – базовая травма человечества, уходящего всё дальше от подлинной памяти, культуры, цивилизации, человечности. Безусловно, глобальный мир не может не знать об этой травме. Она – Реальное, пустота, пропасть, о которую он «спотыкается». Она – тот забытый Бог, тот утраченный моральный императив, тот глубинный цивилизационный и нравственный смысл, который грозит разорвать слаженную текучку плавающих символических означающих, которыми играет гегемония. Травма грозит глобальному миру коротким замыканием, миганием, а в перспективе – разрывом и крахом. Следовательно, необходимы швы, чтобы её каким-то образом залатать или обыграть, открытые или закрытые швы.

Конфликт между временем и пространством частично сглаживается за счет того, что время и пространство сжимаются в мире современных информационных технологий благодаря космической скорости цифры, преодолевающей любые расстояния мгновенное, а также благодаря весьма солидной скорости авиаперелетов. Сжатие времени и пространства называется «компрессия», и обычно глобалистами компрессия описывается в весьма радужных красках, как бесконечное расширение возможностей человека. Возникает вопрос: как одновременно может происходить конфликт времени и пространства и их слияние? Бауман не отвечает на этот вопрос, фиксируя распад временнной вертикальной оси динамичного капитала и пространственной горизонтальной оси статичного труда, но при этом утверждая, что время и пространство сращиваются.

Очевидно, что эти взаимно исключающие процессы должны происходить на разных осях. На оси синтагмы, в области труда, которым занимается простое народонаселение планеты, пространство и время конфликтуют. Время в лице капитала пытается подчинить себе пространство. Пространство в лице личности образует избыток и сопротивляется. Если всё-таки происходит их компрессия, то здесь она означает полное забвение интересов трудящегося, полное забвение синтагмы, в пользу парадигмы, овременение пространства. Человек подчиняется глобальному цифровому капиталу. Пространство буквально «нанизывается» на вертикальную ось времени, как бусина на нитку, начиная скользить по ней в виде идентичности-одиночки, обслуживающей рынок в цифровом рабстве за компьютером. Человек остается статичным на своем месте, подчиняя работе весь свой досуг, смешивая труд и досуг, рабочее и домашнее время, приватность и публичность, собственно работу и отдых, душу и социальный статус. Иными словами, если время и пространство воюют на территории пространства, побеждает время. Время осваивает чужую для него территорию субъекта.

Что происходит, если время и пространство воюют на территории времени? Существует группа людей, для которой компрессия хронотопа – это бесконечное благо и расширение возможностей. Речь идет о самих капиталистах, о финансовых элитах, а также о той части интеллигенции («меритократия»), которой удалось стать властью, точнее, присоединиться к власти: войти в мир производства и преумножения капитала, когда работник является еще и работодателем, потребителем становится производителем. Эта постмодерная модель экономики соединяет producer и consumer в единую модель фрилансера и так называемого «креативщика» – prosumer[13]. Формируется специфическая группа людей – «креативная элита» общества, – которая сочетает в себе черты богемы и буржуазии, она называется на сленге Bobo – в честь начальных букв англоязычных версий этих слов. Герои этой прослойки – уже не нищие богемные художники, поэты, учителя, искатели приключений и бродяги. Они стали частью рукопожатной светской тусовки финансового мира. Они – часть гегемонии, часть её символического порядка. «Бобо» – это капиталисты и трудящиеся, производители и потребители продукта и товара одновременно. Они – довольно быстрые, скользкие, гибридные и текучие. Они создают современный мир для избранных трёх Т (таланта, технологий и толерантности): во всяком случае, до недавнего времени их снобистскому сознанию так казалось.

Хипстеры, тусовщики, креативный класс – это категория людей, которая обладает довольно высоким финансовым, культурным и символическим капиталом. Она вхожа в верхи общества. Доступ туда им предоставляет символический капитал. Образуется замкнутый круг: чтобы примкнуть к элитам нужен символический капитал, а символический капитал обретается только в среде элит. «Бобо» – при всей декларации толерантности, технологичности и открытости, – весьма закрытая каста. Они приписывают себе исключительный «талант», диктуют моду и полагают себя избранными. Элитаризм «бобо» раздражает обыкновенных людей и никак не разрешает всеобщую базовую травму. Ведь количество креативных элит – совсем небольшое для её сшивания, оно не покрывает всё стардающее население планеты. Креаторы преобладают в странах постколониального и постструктурального сетевого капитализма, где значительную часть сектора экономики составляет не производство товаров, а производство услуг – так называемый «третичный сектор» (США, Германия, Великобритания, Япония). Услуги могут быть самыми разными: от сервисных расширений компьютерных программ до услуг образов жизни, стилей и переживаний. Продаются не продукты, а знаки, символы и наслаждения. Воюя на своей территории с пространством, время питает иллюзии относительно своей победы, но это не совсем так. Время не учитывает избытка. Время бессильно перед коллективным лишним человеком. Оно боится его.

Не все общества в мире являются обществами времени, обществами, третьей волны, обществами информационного менеджеризма и креативной меритократии. Актуальность хлеба и воды перед мафином и кока-колой – очевидна. Существуют и успешно развиваются индустриальные общества второй волны. Большая часть планеты функционирует в рамках не символического, а классического, товарно-денежного обмена, развития промышленности как вторичного сектора экономики, и это не является чем-то «отсталым», «патриархальным», «задним», как это пытается представить мир глобального цифрового капитализма. Наоборот, у таких обществ складывается огромный потенциал в плане неоиндустриализации, перехода к четвертой волне развития общества, к самым наукоёмким и прибыльным отраслям промышленности. К таким обществам принадлежит и Россия – коллективный «лишний человек», человек хлеба и воды, на пути победоносного шествия капиталистического макдональдс-времени. Западная темпоральность рынка спотыкается о «бревно» традиционного российского цивилизационного пространства.

Информационные общества пытаются «обезвредить» индустриальные общества, превратить их в свои аграрные колонии, спровоцировав их откат к первой волне, к первичному сектору сельского хозяйства, к хутору, как, например, коллективный Запад поступает с Украиной с целью победить русское пространство. Однако Россия и Китай с их промышленными мощностями не дали с собой