Именно в это время г-жа Пелюш, испуганная переменами, произошедшими с ее мужем, решила прибегнуть к лечебному средству — окончательно забрать из пансиона свою падчерицу Камиллу; она знала, как сильна любовь г-на Пелюша к своей дочери, и нередко расценивала эту любовь как слабость; теперь отцовские чувства стали ее надеждой, и она рассчитывала, что влияние девушки разгонит хандру, захватившую ее супруга.

Мадемуазель Камилла Пелюш, которую мы до сих пор скрывали или почти скрывали от глаз читателей и которая сейчас выходит на сцену, должна была вскоре отпраздновать свое семнадцатилетие; ее красота не принадлежала к числу тех, что неизбежно привлекает взгляд и вызывает восхищение. Но стоило хоть один раз обратить на эту девушку внимание, как глаза сами собой неустанно возвращались к ее лицу, и уже невозможно было его забыть. Ее глаза, хотя и небольшие, сверкали сквозь двойную завесу ресниц, столь длинных и шелковистых, что они еще сильнее подчеркивали либо веселое, либо печальное выражение голубых зрачков. Рот ее был великоват, но его красила улыбка настолько благожелательная и добрая, что едва ли кто-нибудь замечал, как эта улыбка открывает зубы ослепительной белизны. Остальные черты лица Камиллы были безупречно правильными; ее милое личико обрамляли две каштановые косы необычайной густоты, и девушка умела укладывать их так очаровательно, как это свойственно только женщинам со вкусом, которые причесывают себя сами.

Это то, что касается ее внешности; скажем же теперь несколько слов о ее характере.

Мадемуазель Камилла Пелюш служила новым доказательством той утешительной истины, высказанной некоторыми оптимистами, что природа вознаграждает тех, кто в детстве был лишен ласки матери и ее наставлений, ранним развитием ума и большой работоспособностью.

Действительно, Камилла научилась всему, чему можно было научиться в пансионе; она довольно чисто говорила по-английски, приятным голосом пела романсы, аккомпанируя себе на фортепьяно, и замечательно рисовала цветы.

Отсутствие материнского внимания, всегда заботливого и доброго, но порой расслабляющего, ускорило зрелость ума Камиллы, и, ничего еще не зная о жизни, она благодаря тайному чутью с первых же слов мачехи поняла свою роль в отцовском доме.

С тактом, которого недоставало г-же Пелюш, девушка тут же угадала, что волнение, подмеченное ею на лице отца, нельзя объяснить незначительной денежной потерей, жертвой которой он стал. Она поняла, что лишь большие изменения, если только не полная перемена в привычках и занятиях отца, благотворно скажутся на его здоровье и станут тем лекарством, какое ей поручила найти г-жа Пелюш. И тогда с полнейшим самоотречением, в котором нельзя было и заподозрить малейшей неестественности, она стала легкомысленной и ветреной, не смущаясь сурово сдвинутых, словно у Юноны, бровей мачехи. Камилла утверждала, что после столь долгого заключения в Маре, то есть в одном из самых удаленных кварталов Парижа, она не может обходиться без развлечений, шума, движения. Вынужденный сопровождать дочь во время ее ежедневных прогулок от Бульваров к Елисейским полям и от Елисей-ских полей к Булонскому лесу, обязанный присутствовать вместе с ней на всех спектаклях, вкушать от всех удовольствий, к каким Камилла теперь проявляла такое безудержное пристрастие, г-н Пелюш внезапно должен был расстаться со своими привычками домоседа.

За все свои сорок восемь лет г-н Пелюш не прошел столько дорог, сколько заставила пройти его дочь за две недели этого увеселительного стипль-чеза.

Это отчаянное средство оказало на него довольно своеобразное воздействие.

Господин Пелюш, суставы которого несколько утратили гибкость от почти полувекового бездействия, всегда с трудом трогался с места. Он какое-то время сопротивлялся настойчивым просьбам Камиллы, прежде чем уступить высказанному ею новому капризу. Его необходимо было подстегивать нежными ласками, чтобы он решился взять разгон, то есть надеть себе на голову шляпу и облачиться или в свой деловой редингот, или, когда того требовали обстоятельства, в свой голубой мундир с золотыми пуговицами. Он так любил дочь, питал такую слабость к той, которую считал, по его заверениям — и мы можем поверить ему в этом на слово, — самым выдающимся творением, созданным его талантом цветочника, что в конце концов всегда покорялся ее воле.

Мало-помалу под благотворным влиянием Бульваров, Тюильри и Булонского леса, где, как известно каждому, воздух не имеет ничего общего с воздухом улиц Бур-л'Аббе и Гренета, его сомнения исчезали, тусклый взор оживлялся, и он вновь становился разговорчивым и общительным, обретая шаг за шагом самую искреннюю и беззаботную веселость. О «Королеве цветов» в течение трех недель никто из них не заговаривал, словно улица Бур-л'Аббе была на другом конце света; г-н Пелюш в удивлении останавливался перед чем-нибудь и засыпал Камиллу вопросами, ведь все было непривычным для этого старого дикаря, чуждого цивилизации: дочерняя любовь вырвала его из затворничества в мастерских, и он, подобно ребенку, всему удивлялся и радовался.

Влияние этих неведомых ему ранее чувств довело г-на Пелюша до восторженного состояния. В театре он проливал искренние слезы над несчастьями молодой героини, козни второстепенного персонажа вызывали у него яростное возмущение; на бегах — а ведь хозяин «Королевы цветов» никогда не имел ни малейшего понятия о том, что такое бега, — он выкрикивал громкие «ура», которые, говорят, пришли к нам с противоположной стороны Ла-Манша; присутствуя же на параде, он притоптывал в такт звукам военного оркестра. Наконец, когда г-н Пелюш шел под руку со своей дорогой Камиллой, он был так горд красавицей-дочерью, что позволял своей шляпе занимать наклонное и вызывающее положение, так сильно возмущавшее его некогда у Мадлена.

К несчастью, как только он возвращался домой, как только занимал свое место за дубовой конторкой, а приказчики клали перед ним целые кипы счетов, которые торговец цветами должен был занести в гроссбух, за несколько секунд совершалось обратное превращение, и под влиянием этого ужасного воздействия цветочник становился еще более печальным, более мрачным и угрюмым, нежели был до этого. Тяжелые вздохи, которые у него даже не было сил скрывать, вырывались из его груди, и не раз Камилле казалось, что отец украдкой смахивает слезу нарукавниками из голубого перкалина, защищавшими сукно его редингота.

Ежедневные наблюдения Камиллы раскрыли ей секрет упадка душевных сил отца; она выяснила то, в чем даже г-н Пелюш не осмеливался признаться самому себе, а именно, что равнодушие и даже отвращение сменили прежнюю коммерческую увлеченность владельца «Королевы цветов», и девушка поняла, что, если они хотят спасти отца, его необходимо вытащить из состояния расслабленности, в котором он мог лишь прозябать.

Однажды она решилась поделиться своими здравыми размышлениями с мачехой.

Безусловно, общественное положение г-жи Атенаис Пелюш во многом превосходило те надежды, какие она могла питать в девичестве, но все же молодая женщина не могла без содрогания подумать о том дне, когда состояние, которое она была призвана разделить, перестанет увеличиваться; полученная прибыль теряла в ее глазах всякое значение, когда г-жа Пелюш думала о тех деньгах, которые ей не удастся приобрести; поэтому, едва Камилла заговорила с ней о необходимости отказаться от «Королевы цветов», особенно после пережитой ими потери, Атенаис громко раскричалась. Она назвала опасения Камиллы выдумками пансионерки и достаточно язвительно заметила, что, если бы капризы испорченного ребенка не отвлекали г-на Пелюша от его занятий, он бы уже вполне поправился; под конец она запретила девушке забивать голову отца подобным вздором.