Илья оставил для Ешу свет в коридоре, а сам пошёл спать. Он тут же заснул, и ему — как часто бывало — ничего не снилось в ту ночь.

Утром Илья не сразу заглянул в коридор; он надеялся, что Ешу исчез. Илья был склонен верить в чудесное. Но Ешу остался на месте и не тронул мятную жевательную резинку.

Илья обдумал ситуацию и позвонил своей знакомой; она была из Доминиканской Республики и понимала в этих вещах.

Та встревожилась и объяснила, что делать. Илья обмотал Ешу салфеткой и положил в кожаный рюкзак оливкового цвета. Он купил этот рюкзак случайно, в дождь, когда забежал в маленькую лавку в Гринвич Виллидж спрятаться от воды. Рюкзак ему сразу понравился, и Илья часто жалел, что в него нечего класть.

Он зашёл в газетный киоск на углу и попросил толстого пакистанца разменять деньги. Илье было нужно шестнадцать монет. Достоинство монет не имело значения, только количество — шестнадцать.

Он дошёл до Централ Парк и пошёл вверх, в сторону Гарлема. Было воскресенье, и люди, заботящиеся о своём здоровье, бегали по большому кольцу вокруг парка. Среди них медленно ездили конные кареты с ранними утренними туристами.

Илья дошёл до 97-й и направился к городскому водохранилищу. Вдоль его берегов росли кусты, а выше, в Аптаун, парк становился всё более густым и нелюдным.

Илья нашёл небольшой пригорок, обросший нерослыми городскими деревьями. Он вынул фигурку из рюкзака и поставил на салфетку, в которую та была завёрнута. Ешу смотрел слепыми глазами куда-то мимо Ильи и видел там его судьбу. Или чью-то чужую. В любом случае Илья не хотел рисковать.

Он обложил Ешу шестнадцатью медными пени и отошёл. Затем Илья повернулся к фигурке спиной и сказал формулу:

— Забери, что не моё.

Потом, как его научила подружка-доминиканка — у неё была удивительная манера целоваться: словно она выпрашивала прощение, — Илья пошёл прочь, не оглядываясь. Несчастья и чья-то чужая судьба остались в Централ Парк, недалеко от 102-й Стрит. Илья надеялся, что там их никто не найдёт.

Антон так и не появился. Официант уже несколько раз подходил к Илье и выразительно спрашивал, не хочет ли тот что-нибудь ещё. Официант был новый: Илья его раньше не видел. Обычно их обслуживала тощая тётка с косой. Её звали Мелани, и, услышав однажды акцент Ильи, она сообщила, что тоже полька. Вернее, её дед когда-то приехал из Польши. Илья не стал объясняться: из Польши так из Польши. Они с Антоном всегда оставляли ей хорошие чаевые.

Он расплатился и вышел на улицу. У лестницы, ведущей в метро (из метро?), худой косматый пуэрториканец пытался заинтересовать прохожих громким шёпотом:

— Дурь, дурь, реально крутая дурь.

Шёпот таил в себе обещание побега, которому было суждено не удаться.

Илья остановился у пластикового ящика из-под пепси с разложенными на нем фальшивыми «ролексами». Негр улыбался ему глазами и ртом.

— Оштрафовали тогда? — спросил Илья. Он подумал, что хорошо бы что-то купить, какую-то мелочь, из солидарности.

Негр не отвечал. Он перетасовал часы и браслеты на газете поверх ящика. Негр посмотрел на Илью и снова улыбнулся. Илья хотел улыбнуться в ответ и вдруг осознал, что улыбка предназначена не ему: негр смотрел вверх, словно там был кто-то выше Ильи. Илья оглянулся: перед ним стоял Роланд.

ИНДОНЕЗИЯ — странное место. Разбросанная на семнадцати тысячах пятистах восьми островах, страна лежит на стыке трёх колоссальных тектонических плит — Тихоокеанской, Евразийской и Австралийской. Плиты смещаются, вызывая частые подводные землетрясения и поднимая цунами. Жить там тревожно и зыбко.

Эта раздробленность существования усугубляется тем, что в Индонезии живут более трёхсот национальных групп, говорящих на семистах сорока двух языках и диалектах. И в этой самой стране, где все отличаются ото всех, где природа так же разорвана на мелкие куски неверной суши, как разрознены и населяющие её люди, родилось самое единое и стройное духовное учение в мире — субуд.

Субуд, объяснял Илье Роланд, сводится к следующему: каждый может вступить в контакт с Высшей Силой напрямую, без посредников. В каждом спрятана исконная суть, которую можно разбудить через процедуру, называемую «латихан».

Процедура эта невообразимо проста: люди, мужчины и женщины раздельно, в разных помещениях, встают в крут, и один из них говорит:

— Начнём.

И всё. Дальше приходит откровение, если ты к нему готов. Или нет, если твоё время не сейчас. Никакой подготовки, никакой духовной работы, никакой организации. Сила сама выбирает тех, с кем хочет вступить в контакт. И являет себя этим выбранным.

Они сидели на татами в гимнастическом зале над Harry’s Coffee Shop. На скудно выкрашенных стенах висели расписания занятий дзюдо и плакаты с людьми в различного типа кимоно.

Говорил Роланд, Илья задавал вопросы; остальные двое слушали молча, как бы сторонясь беседы. Один из них, Саймон, был в носках разного цвета.

— Это не религия, — объяснял Роланд. — Нет никаких предписаний. Нет никаких запретов, кроме тех, что ты определил себе сам. Человек может исповедовать любую религию и делать латихан. Саймон, например, иудей, Джефф — протестант, а я гностик. В субуде нет догматов веры, нет даже центральной фигуры — бога. Субуд — это просто убеждение, что в каждом есть частица Силы, и если он обратится к Силе, Она ответит и поможет.

— Но что-то всё-таки нужно сделать, чтобы Сила выбрала тебя? — спросил Илья. — Если Сила являет себя избранным, значит, что-то делает их избранными.

— Мы не можем знать, почему Сила выбирает тех или других, — сказал Роланд. — Не заботьтесь об этом. Если начнёте думать, то придумаете миллион теорий, и каждая будет неправильной. Все религии построены на таких неправильных теориях о Силе. О том, как Она создала мир, о предназначении человека, о том, что Сила хочет от нас. В субуде нет ни космогонии, ни теологии, ни морали. Только вера, что Сила доступна для контакта, и Она сама скажет, что делать и как. Всё остальное придумано людьми.

Зал постепенно наполнялся мужчинами; они снимали обувь у входа, проходили к узким длинным лавкам, стоявшим вдоль одной из стен, и молча садились, не здороваясь с другими. Многие снимали ремни и часы и клали под лавки. Некоторые сворачивали ремни и засовывали в обувь у входа. Концы ремней торчали из пустых ботинок — как гюрза перед броском.

Между пришедшими было мало сходства: разных рас, возрастов, религий, их, однако, объединяли молчание и чувство цели. В зале сгущалось предчувствие, как перед сексом с женщиной, с которой спишь впервые; знаешь, что произойдёт, но как это будет, как начать, кто первый дотронется, что она любит — всё это пока тайна, которую предстоит раскрыть.

Мужчины сидели вдоль стен без ремней и часов и ждали тайны.

Окна были плотно закрыты. Кто-то зажёг свет, и в высокой пустоте зала повис желтоватый туман. Вокруг ламп на потолке расцвела резная паутина из расплывчатых теней. Худой хасид, что пришёл последним, аккуратно сложил чёрный пиджак и положил на лавку. На нём была белая нечистая рубашка с торчащими из-под неё кистями таллескотна. В каждой кисти было по одной синей нити.