– Какая разница, откуда мы, – подмигивает он мне. – Главное – куда мы.

Через несколько часов я вхожу в маленький, битком набитый запасной самолет, который понесет меня в Рим, чтобы оттуда я добрался до Сицилии. Я иду по проходу и вижу, что тощего молодого человека в самолете нет. Весь полет я буду представлять себе, как он строит песочные замки с женой и дочкой на тельавивском пляже, – и завидовать.

Меня тоже ждут в Тель-Авиве жена и маленький сын. Для меня тоже эта поездка с самого начала складывалась неудачно – и с каждой минутой задержки нравится мне все меньше. Вечером в субботу я должен участвовать в одном мероприятии маленького сицилийского книжного фестиваля в Таормине. Когда организаторы меня позвали, я согласился, думая взять с собой семью, но несколько недель назад жена поняла, что у нее на эти дни запланирована работа, а я оказался связан своим обещанием приехать на фестиваль. Недельная поездка сократилась до двух дней, а теперь выясняется, что из-за сверхъестественных способностей тощего молодого человека, которому захотелось поиграть в песочек со своим ребенком, половина этих двух дней будет впустую растрачена в аэропортах.

Из-за задержки самолета я пропускаю свою римскую пересадку на Катанию. Когда мы наконец попадаем на Сицилию, меня ждет еще одна долгая поездка в Таормину, и я добираюсь до гостиницы уже в темноте. Усатый портье за стойкой регистрации выдает мне ключ от номера. На узкой кушетке в холле спит симпатичный мальчик лет семи, вылитый портье минус усы. Я забираюсь под одеяло прямо в одежде и засыпаю.

Ночь проносится как один долгий, темный, лишенный сновидений миг, но утро окупает все. Я открываю окно и оказываюсь внутри прекрасного сна: передо мной простирается потрясающий пейзаж – берег моря и каменные домики. После долгой прогулки и нескольких бесед на ломаном английском, сопровождающихся энергичной жестикуляцией, ощущение нереальности только усиливается. В конце концов, я отлично знаю здешнее море – это все то же Средиземное море, до которого можно дойти от моего дома в Тель-Авиве всего за пять минут, но здешние жители излучают умиротворение и спокойствие, какие мне еще ни разу в жизни не встречались. Все то же море – но без нависающей над ним черной, страшной экзистенциальной тучи, к которой я так привык. Может быть, это и имел в виду Шимон Перес в далекие дни невинности, говоря о «новом Ближнем Востоке».

Это первый книжный фестиваль в Таормине. Группа организаторов – исключительно милые люди, атмосфера расслабленная; кажется, у фестиваля есть все, что нужно, – кроме посетителей. Не то чтобы у меня претензии к жителям города: если бы посреди жаркого июля вы оказались в самом сердце рая, где бы вы предпочли провести день – на одном из красивейших пляжей мира или в осажденном комарами парке под отупляющий монолог взлохмаченного писателя со странным английским произношением?

Но в гармоничной атмосфере Таормины даже очень плохая посещаемость не считается неудачей. Я думаю, эти милые люди, говорящие на таком красивом, мелодичном итальянском и живущие в такой потрясающей обстановке, восприняли бы с понимающей улыбкой и мор, и глад. После мероприятия мой кроткий английский переводчик указывает на темное море и говорит, что днем отсюда виден итальянский берег материка.

– Видите вон там огни? – спрашивает он, указывая на мерцающие точечки. – Это Реджо-ди-Калабрия, самый южный город Италии.

Когда я был маленьким, мои родители рассказывали мне на ночь всякие истории. Во время Второй мировой войны их родители никогда не читали им книжки – книжкам было неоткуда взяться, – так что истории приходилось выдумывать. Став родителями, они продолжили эту традицию, и я с самых ранних лет очень гордился тем, что истории, которые я слушал каждую ночь, нельзя купить ни в одном магазине, они были моими и только моими. Мама всегда рассказывала про гномов и фей, а папа – про свою жизнь в Южной Италии между 1946 и 1948 годами.

Его товарищи по «Иргуну»[7]хотели, чтобы он попытался закупить для них оружие, и папа, наведя справки и задействовав кое-какие связи, оказался в самой южной точке Италии, откуда был виден сицилийский берег, – в Реджо-ди-Калабрия. Папа покрутился в компании местных мафиози и в конце концов убедил их продать ему винтовки, с которыми «Иргун» сможет воевать против британцев. У папы не было денег на съем квартиры, местные мафиози предложили ему бесплатно жить в их борделе – и, кажется, то был лучший период папиной жизни.

Героями папиных историй всегда были пьяницы и проститутки, и ребенком я очень их всех любил. Я еще не знал, кто такие пьяницы и проститутки, но умел распознавать волшебство, а папины истории всегда были полны волшебства и сопереживания. И вот сорока годами позже я совсем рядом с миром, где разворачивались истории из моего детства. Я пытаюсь представить себе, как мой девятнадцатилетний папа приехал сюда после войны, – сюда, где жизнь, несмотря на все проблемы и все темные переулки, излучает спокойствие и умиротворение такой удивительной силы. Легко вообразить, какими папе виделись новые знакомые из нелегального мира после всех ужасов и жестокости, с которыми ему довелось столкнуться на войне; они виделись ему счастливыми и даже человеколюбивыми. Вот он идет по улице, улыбающиеся люди желают ему доброго дня на медоточивом итальянском, и впервые в своей взрослой жизни ему не нужно бояться, не нужно скрывать, что он еврей.

Восстанавливая в памяти истории, которые папа рассказывал мне на ночь много лет назад, я понимаю, что дело там было не только в захватывающих сюжетах: эти истории должны были стать для меня важным уроком. Уроком о почти отчаянной потребности находить хорошее даже в самых неподходящих местах. Уроком о стремлении не столько приукрашивать реальность, сколько упорно искать ракурс, способный представить уродство в более выгодном свете – и тем самым породить нежность и участие к каждой оспине и каждой морщине на покрытом шрамами лице. И здесь, на Сицилии, откуда мой отец уехал шестьдесят три года назад, я стою перед множеством пустых стульев под прицелом пары дюжин требовательных глаз – и внезапно эта миссия перестает казаться невыполнимой.

Когда месяц назад в Газе начались бои[8], выяснилось, что у меня полно свободного времени. Беэр-Шевский университет, где я преподаю, оказался в пределах досягаемости хамасовских ракет, и ему пришлось закрыться. Но через пару недель университет открылся снова, и на следующий день я отправился в привычное полуторачасовое путешествие поездом из своего родного Тель-Авива в Беэр-Шеву. Половина студентов отсутствовала – в основном те, кто жил в центре страны, – зато пришла вторая половина, живущая в Беэр-Шеве. Бомбы на них валились бы по-любому, а бытующая в студенческой среде народная мудрость гласила, что университетские аудитории защищены лучше, чем общежития и спальные районы.