Прежде чем «вписаться на флэт», Куся, стыдливо скрываясь от компании, шла на «стрит» в поисках телефона-автомата и «аскала» у прохожих двушечку, чтобы позвонить домой и сказать родителям: мол, не волнуйтесь, я тут у подружки готовлюсь к зачету по литературе, вот только у нее телефона нет, – и торопливо бросала трубку, не успев дослушать вопрос о том, почему в таком случае ее школьная сумка с учебниками и тетрадями валяется в комнате… Ей было важно, чтобы родители не волновались, и таким образом она подтверждала свое реноме послушной дочери, от которой просили только одного – звонить и сообщать. Она и сообщала то, что считала нужным.

Училась Куся хорошо, все зачеты и библиотечные книги сдавала вовремя, несложные семейные обязанности выполняла почти безукоризненно, и может быть поэтому родители, уезжая на месяц, легко верили ее горячим уверениям, что она уже выросла и вполне справится сама, оставили приличную сумму денег на пропитание и отправились навстречу совершенно иным мирам и обществам. Они так и не узнали, что с момента их отъезда в доме толокся странный и, пожалуй, малопривлекательный народ, который Куся с идиотическими радушием и навязчивостью тащила с арбатских тусовок. Правда, она на всякий случай спрятала на антресолях две самые ценные иконы, сумочку со сберкнижкой и мамину шкатулку с побрякушками (где не было в принципе ничего ценного, кроме любимых мамой полудрагоценных камней в темных плохо сделанных оправах – агатового кулона, кольца с яшмой, ожерелья из тусклых мелких гранатов), а все остальное, включая главную семейную ценность – импортный кассетник и настоящую отцовскую цыганскую семиструнную гитару, инкрустированную перламутром, – она сочла возможным оставить на своих местах, прежде чем приглашать в дом кого попало. Много раз после Куся возносила молитвы небесам, что папа никогда не был свидетелем того, как с его вещами обращаются грязные и беспардонные люди разных возрастов, как офенькованный пипл безбожно перестраивал семиструнку на шестиструнный лад и дурными голосами орал под нее все, что имел в копилке, – битлов, саббатов, перплов, цепеллинов, каждый третий исполнял непременную «Лестницу в небо»… Куся довольно быстро устала от этих однообразных шалманов, тем более что ее верный телохранитель и друг Спайк к тому моменту был крепко стреножен родителями на дедовой профессорской даче, где занимался с репетиторами, готовясь к поступлению на мехмат, а без него Куся даже на своей территории регулярно попадала в какие-нибудь неприятности и еле выкручивалась.

Конкретно Куся напугалась, когда волосатые приволокли к ней домой какого-то взрослого расписного зэка с жуткой культей вместо правой руки. Юные балбесы взахлеб воспевали этого Василия с погонялом Зефирка, который во время их восторженного булькания относительно подробностей его богатой биографии зорко обсмотрел Кусину квартиру, просканировал с ног до головы хозяйку дома и явно остался доволен перспективами. Куся, похолодев, отследила его взгляд, изучавший полку с самиздатской литературой и книгами, изданными за границей, где, помимо прочего, находились еще огромная старая Библия и новая, в зеленой обложке, так называемая брюссельская. Зефирка почему-то произвел на Кусю такое страшное впечатление, что, улучив минутку, она умчалась к старушке-соседке этажом ниже и велела ей вызвать милицию, а сама отсиделась, пока менты выгоняли из ее жилища возмущенных подростков и забирали бывшего зэка в отделение, и явилась только под занавес, предъявила паспорт с пропиской, что-то отчаянно врала, обещала назавтра непременно явиться куда-то там, и наконец осталась одна.

Следующую неделю девица просидела дома тихо как мышь, не включая свет, не открывая ни на звонки, ни на настойчивую долбежку в дверь. Она старалась незаметно пройти на кухню, которая была хорошо видна одной своей частью из окна на лестничной клетке, благо холодильник находился как раз в непросматриваемой части. Когда продукты кончились, она позвонила другу своих родителей, доктору, и пожаловалась, что есть нечего. Тот приехал, натащил ей кучу еды и даже великодушно оставил пачку импортных сигарет. Следующим ранним утром Куся ехала на электричке на дачу к теткиным друзьям, где и провела остаток времени, пока родители не вернулись из поездки. Еще пару месяцев в ее квартиру продолжали стучаться разные незнакомые и полузнакомые волосатые люди – молва о гостеприимном флэте распространилась быстро – но Куся просила родителей говорить, что, мол, Гамма Черная уехала на все лето и вернется только к учебе в сентябре. Так бесславно завершилась ее хипповская история, и больше всего Куся боялась, что тот жуткий Зефирка нападет на их квартиру или стукнет куда надо про Библию… Однако ей повезло – сначала она уехала с отцом в Данию на месяц, затем в деревню под Полтавой, так что к сентябрю все само собой рассосалось, и Куся понуро втянулась в учебу. Школу свою она любила беззаветно, но пубертат метрономом стучал в висках и требовал каких-то новых поисков.

Куся часто думала о смерти. Годом раньше она даже предприняла безобразную попытку наглотаться феназепама – не от несчастной любви или в результате еще какого-то конкретного удара судьбы, просто ей вдруг показалось все безразличным и чудовищно скучным в своей бесперспективности. Скорей ее забавляла мысль о том, как «все забегают и заплачут», но мысль эта не вызывала злорадства или удовлетворения, то был исключительно легкий оттенок эгоцентрического любопытства, а о том, как все получится в действительности, как-то не особенно и думалось. Куся выцыганила таблетки у добрейшей женщины-провизора, мамы своей одноклассницы, насочиняв какую-то драматическую историю о том, что мама мучается бессонницей, но не решается никому об этом рассказать, а она, Куся, хочет ей помочь. Засыпая, черствая дочь чутких и заботливых, но совершенно ничего не понимающих в ее жизни родителей, успела ответить на телефонный звонок своей подруги детства Муси (так они и с детства были в рифму, Муся и Куся), пробормотав что-то патетическое типа «…может быть, в морг еще успеешь». Верная Муся побежала к своей маме, а та немедленно перезвонила Кусиным родителям, которые пришли в ужас, растолкали Кусю, заставили ее выпить полведра воды с марганцовкой и одновременно ставили клизму. Дурында Куся и не догадывалась, что если пришлось бы вызывать «скорую», то эта «понарошку» суицидальная попытка закончилась бы постановкой на учет в психоневрологический диспансер и еще рядом пренеприятнейших последствий. Но обошлось без «скорой», мама плакала и пыталась добиться причины, папа смотрел в одну точку, и трудно было понять, о чем он думал. Кусе было все равно. Она проспала целый день и, проснувшись под вечер, поняла, что ей непременно надо поехать на кладбище, где похоронены ее прабабка, которую она никогда не видела, дед с бабушкой и сестричка, прожившая всего месяц в 85-м году. В ближайший выходной Куся села на трамвай и отправилась на Введенское (в простонародье – Немецкое) кладбище в Лефортове.

С того дня Куся повадилась совершать эти поездки каждое воскресенье. Прежде чем прийти на могилу к своим, она долго гуляла по двадцати гектарам, огороженным кирпичной красной стеной, между заброшенными часовнями, белыми ангелами и строгими черными стелами. Через месяц она уже хорошо ориентировалась в географии кладбища и приметила завсегдатаев. Ближе к Новому году, когда боковые дорожки были уже заметены снегом и без труда можно было передвигаться только по главной аллее, Кусю вдруг подозвали к себе выпивающие возле часовни мукомольных промышленников Эрлангеров, построенной по проекту Шехтеля, одетые в рваные телогрейки нетрезвые люди. Они весело предложили ей водки и спросили сигарет, Куся не отказалась и угостила их маминым «Честерфильдом», что мгновенно приклеило к ней кличку Буржуйка. Компания состояла из трех мужчин и пяти женщин, двое из них жили и работали на кладбище, остальные имели сложные криминальные биографии и бродяжничали. Аборигены ни о чем не спрашивали Кусю, зато очень много и охотно ей рассказывали собственно о Немецком погосте, для Куси это звучало какой-то бесконечной сагой о потустороннем мире. В следующий раз она уже прицельно искала своих новых знакомых, нашла их на том же месте и заранее полезла в сумку за припрятанной буржуйской пачкой курева…